бы в гимнастерке и в таких дурацких штанах? А конь, конь – это вещь. Если бы нам не пригодился в хозяйстве, можно было бы кому-нибудь его продать. Тому же водовозу Мейлаху Силкинеру или балагуле Пейсаху Шварцману. Мы взяли бы за него совсем недорого.
Хохот, похлопывания по плечам, победные возгласы…
Хенка благоразумно держалась в стороне, старалась не мозолить глаза, уступив Рохе первенство и отдав возвратившегося сына в её полное распоряжение. Даже Довид не соревновался с женой в излиянии нежных чувств к отслужившему свой срок отпрыску и, как всегда, не стал растрачивать скромный капитал радости. Он спокойно, сверху вниз, оглядел безлошадного кавалериста, как будто снимал с него мерку, и сказал:
– Перед тобой, Шлеймке, хочется встать по стойке «смирно» и взять под козырёк. Но эта форма, скажу я тебе, не реклама для портного – останешься в ней, никто не придёт к тебе шиться. Мундиры, погоны, лампасы на евреев всегда наводили только ужас.
– Переоденусь, переоденусь, – расплываясь в улыбке, пообещал сын.
Бурно нарадовавшись во дворе, домочадцы и Хенка потянулись следом за Рохой к дому, как цыплята за квочкой…
– А мы тебя ждали на Хануку, наварили с Хенкой бульону, нажарили оладий, напекли пирогов с изюмом и корицей, и всё это навернули Хава с Мотлом. Сейчас ничего, кроме горохового супа, пары кусочков курицы и остатков субботней халы да полбутылки пасхального вина, нет.
– Хватит нам и по одной рюмочке! – сказал Шлеймке. – Лучшее блюдо на свете – это свобода. Никакой казармы, никакой гауптвахты, никакого начальства в погонах. Свобода! Что может быть вкуснее и слаще, чем она? Отосплюсь, заработаю у Кисина немного деньжат и отправлюсь с Хенкой в Каунас за другим конём – железным. Возьму на выплату «Зингер» и с Божией помощью поскачу на нём галопом к своей удаче.
– Дай тебе Бог скакать и скакать на нём до глубокой старости, – сказала Роха. – «Зингер» – это то, что красит еврея, это его надёжный конь, он никогда не встанет на дыбы, не лягнёт копытами и не сбросит седока на скаку.
Родственники и Хенка выпили остатки пасхального вина, снова потискали переодетого в цивильное платье свежевыбритого Шлеймке и за полночь стали расходиться.
– Я провожу тебя, Хенка, – сказал виновник торжества.
Он провожал её до самого заснеженного рассвета, не чувствуя ни холода, ни усталости.
– Спокойной ночи, – сказала Хенка. – Ой! Что я, дурочка, говорю? Ведь ночь уже кончилась.
– Наши дни и ночи только начинаются, – промолвил Шлеймке. – Пусть же в нашей жизни лишь ночи будут тёмными, а не дни.
– Пусть.
Хенка поцеловала любимого, и они расстались.
Когда заспанная нянька пришла на службу, её уже ждали с поздравлениями все Кремницеры – реб Ешуа, Этель и даже Рафаэль в красивом костюмчике, сверкающей белизной рубашке и элегантном галстучке. Мальчик чуть ли не сразу уткнулся в подол Хенки и пропищал:
