каменному дому с крохотными, как скворечники, окнами.
Морта увидела во дворе привязанную к колышку гнедую, телегу, на которой Ешуа возил свой доходный и безнаказанный товар, и, удивляясь собственной смелости, ринулась к ней, как будто лошадь могла рассказать ей больше, чем все ее вымокшие в тихом и безропотном молчании попутчики; чем постаревший, похожий на осмоленного гуся, Нестерович и этот солдат, ружье которого всю дорогу упиралось в ее благодатный, как весенняя пашня, живот.
– Кузя! Кузя! – прошептала Морта.
Лошадь повернула голову, и в ее огромном зеленом глазу сверкнула слеза.
Сверкнула, покатилась по морде и затерялась в шерсти.
– Будет на чем вернуться домой, – услышала Морта за спиной голос урядника.
– За что его?.. За что? – спросила она.
– Да вроде бы… мальчишку зарезал…
– Это правда, Кузя? – задыхаясь, выдавила Морта.
Лошадь плакала.
Как еще далеко до вечера!.. Надо же было Турову не вовремя захворать! Могла же у него кровь хлынуть горлом в другой день или после слушания дела. Слушание, наверно, заняло бы часа три, не меньше, а с вынесением приговора и все четыре. Четыре часа в суде, час на скачках – глядишь, день и пролетел, и смерклось, и звезды высыпали. Такого звездного июня Мирон Александрович что-то не упомнит – поднимись на Крестовую гору, подставь ладонь и собирай небесное подаяние.
А теперь не то что до звезд – до полудня еще ого-го!
Куда же деться?
К кому – если не к Гаркави – пойти?
В Заречье, к Андрею?
Придет туда и от пани Мочар услышит: нету его, забрали, увели в наручниках.
Сколько раз Мирон Александрович зарекался не ходить к сыну – ноги моей в твоем свинарнике не будет! – но через неделю, через две гнев его улетучивался, и Дорский, давясь от отвращения и затыкая указательными пальцами чувствительный ко всякой вони нос, шмыгал в сырой, продуваемый сквозняками двор и по витой, сумасбродной лестнице поднимался в убогое жилище сына мимо ошарашенной пани Мочар, усатой особы с увесистыми, как цирковые гири, грудями, в потертом плисовом салопе, подозревавшей в нем кого угодно – филера, мужеложца, карточного шулера, но только не отца.
Предлагал Мирон Александрович Андрею – уж если тому так не нравится собственный дом на Завальной – снять угол подороже и попросторней, обещал помочь деньгами – зачем мне столько? – но сын с каким-то упоительным упорством отвергал все его предложения.
– Мне и тут хорошо.
– Тебе хоть на свалке, но только не вместе, – сетовал Дорский и истязал себя одним и тем же вопросом: ради чего его сын, единственный его наследник, променял все на эту дыру, на эту обшарпанную комнату, которую купеческая вдова пани Мочар сдавала гулящим барышням и иногородним гимназистам.
В отместку?
Но разве столь обожаемые Андреем Бакунин и Маркс жили в конуре, мстили своим родителям вонью и неуютом?
Бунтовать
