нему уже не раз подкапывались и в начале его карьеры, и позже, когда о нем заговорили в газетах, и совсем недавно, когда Туров, почесывая свою поповскую бородку, в упор спросил:
– Мироналександрыч! Почему бы вам, батенька, не взять дело Лехема?
– Лехема? – неискренне удивился Дорский.
– Присяжный поверенный Тихвинский, по-моему, недолюбливает евреев, даже когда они правы, что уж говорить, когда виноваты…
– А я, милостивый государь Алексей Николаевич, никому исключения не делаю…
– Тихвинский уверяет, что все евреи – братья, – сказал Туров с сардонической улыбкой. – Братья и бунтовщики… Простите великодушно, – добавил он после паузы, ласково поглаживая свой вереск. – Я, было, подумал, что вам тут и карты в руки.
Нет, нет! Мирона Александровича не проведешь. Ему что Лехем, что Иванов – все одно. Политических он защищать не станет, хоть озолоти его, хоть произведи его в статские советники. У него другой круг виновных (или невиновных). И несть им числа. А политические? Политические – не товар. Лихоимцев – уйма, насильников – уйма, мошенников – уйма, а политических – единицы, раз-два и обчелся. Для них хватило бы одного суда, одного прокурора, одного присяжного поверенного. Тут он, Мирон Александрович, не нужен. Империя вполне справится с ними и без него…
Дорский вышел на балкон. День выдался пригожий. Небо было чистым и целомудренно-голубым. Головная боль, мучившая Мирона Александровича после кошмарной ночи и грозившая снова уложить его в постель, притихла, но Дорский решил на всякий случай все же принять лекарство – благо доктор Гаркави выписал целую кучу порошков, пилюль, приторно-сладких микстур, которые Мирон Александрович аккуратно и суеверно принимал три раза в день в самых разных сочетаниях.
Он вернулся с балкона в спальню, полез в ящик ночного столика, извлек оттуда пилюлю, но та застряла в горле, и Мирон Александрович никак не мог протолкнуть ее внутрь. Голодная тошнота выталкивала ее наружу, и Дорский, помучавшись, побагровев, выплюнул ее на ковер.
Только он нагнулся, чтобы поднять таблетку, как кто-то дернул дверной колокольчик.
Домоправительница Дорского пани Катажина уехала на неделю в Гродно на поминки, и Мирон Александрович был вынужден сам открывать двери. Он выпрямился, прислушался: по силе и частоте звонка Дорский мог безошибочно определить, кто пришел.
Доктор Самуил Яковлевич Гаркави звонил так, как говорил: резко, отрывисто, бесцеремонно. Пани Катажина, забыв по рассеянности ключ, клевала звонком тишину, как воробей на булыжной мостовой ниспосланную Богом кроху: боязливо, с оглядкой, негромко. Сын Андрей – у Мирона Александровича язык не поворачивается называть его сыном! – дергал колокольчик так, словно намеревался оборвать его, и трезвонил изо всех сил, без перерыва, пока ему не открывали.
Но этот звонок не был похож на другие.
Мирон
