ету, закручивалось спиралью, наливалось сначала лиловым, а потом и черным. В этом черном Федор терял след своей ласточки, терял самого себя. И от бессилия, от дикой несправедливости этого сине-черного мира он закричал. Крик вырывался из горла толчками, марал синеву красным, глушил чужой, смутно знакомый голос…
– …Как же так вышло, Феденька?
Если бы он смог дотянуться до источника голоса, то убил бы. Порвал на мелкие кусочки, пустил по ветру, который вдруг налетел, подхватил бессильное тело на крылья, понес вверх, к небу, на черном холсте которого кто-то небрежной рукой рассыпал звезды и желтый, почти идеально круглый диск луны. Луна подмигнула Федору, как старому знакомцу, и сорвалась с неба, падая все ниже и ниже. Она летела, а он знал: пришел его конец – и вовсе не испугался, когда желтое вспыхнуло белым, а потом слилось с чернотой. Он больше не боялся смерти…
Смерть просачивалась в него серебряной озерной водой, прорастала сквозь него бурыми нитями водорослей, вгрызалась острыми камнями, перемалывала. На дно Нижнего мира Федор опустился, уже не чувствуя ни боли, ни собственного тела – призраком, одним из сотен мертвецов. Пришел его черед. Ну и пусть. Смерть – это всего лишь веха, а мертвое озерное дно – зал ожидания. Он будет ждать здесь свою ласточку. В своих снах она сможет спускаться к нему в Нижний мир, а когда придет ее час, они уйдут вместе. Или останутся здесь. Если вдвоем, то здесь не так уж и страшно. Вдвоем им вообще ничего не страшно. Он будет ждать хоть целую вечность. Пусть Айви, его ласточка, живет очень долго, до глубокой старости. Он не потянет ее за собой. Никогда!
– Никогда… – тихое эхо его мыслей – или не его? – прокатилось по растресканному озерному дну, ударило в висок. Больно, очень больно. – Никогда…
Желтые огни в пещере горели ярко и победно, а растревоженные мертвецы сбивались в похожие на рыбьи косяки стаи, вздрагивали, дробно пощелкивали костями, смотрели на Федора с немым укором. Или с жалостью?.. Ему не нужна жалость. Вечность на дне Нижнего мира в окружении мертвецов – не самое большое наказание за то, что он не сберег, не защитил, хотя и клялся.
– Никогда… – Желтые огни в пещере мигнули и погасли, и мертвецы, кажется, вздохнули с облегчением.
– Тебе меня не сломать! – закричал Федор, борясь с болью, сжимая виски руками и зажмуриваясь от невыносимой, осязаемой темноты, заполнившей Нижний мир. – Слышишь ты меня, змеиное отродье?!
Ему никто не ответил, но щеки́, опаленной мертвым течением Нижнего мира, что-то ласково и успокаивающе коснулось.
…Он не успел. В который уже раз упустил момент ее появления. Или ухода? В темноте не было никого, лишь издали тихий, смутно знакомый голос звал его по имени. Это не был голос Айви, а значит, не нужно отвечать. Остальные, из Верхнего мира, не имеют никакого значения. Пусть себе живут, лишь бы его не тревожили.
Но они тревожили! Закидывали на дно озера сети слов, тралили его пристанище криками и слезами, тянули к нему невидимые руки, мешали ждать. Федор злился, рвал сети, отбивался от чужих прикосновений, кричал от боли и ярости, а в горло вливалось что-то горькое и горячее, гасящее боль и крик, делающее мертвое тело снова тяжелым и осязаемым.
Потревоженный Нижний мир тоже злился. Его злость прорывалась из растрескавшейся земли дымными гейзерами, сочилась черной гнилой водой, заставляла мертвецов дергаться в неистовом сумасшедшем танце, ворочала остовы затонувших кораблей и неподъемные глыбы камней. А потом Нижний мир устал и от Федора, и от назойливого внимания живых. Нижний мир решил откупиться, выдернуть занозу из своего измученного людьми тела.
Черная вода прибывала стремительно, лизнув босые Федоровы пятки, она перебросилась на колени, а ладоням вдруг стало так больно, словно это была не вода вовсе, а кипящее масло. В этом водовороте он варился заживо, вместе с ошметками плоти теряя остатки разума. Снова умирал в мучениях. В который уже раз. И кричал от боли, молил о пощаде, потому что у человека, простого человека, не достанет сил вытерпеть такое. А он всего лишь человек.
– …Глупый человечек, – отозвался Нижний мир не то шепотом, не то шорохом и содрал с Федора остатки кожи, а потом плеснул мертвой озерной воды в горло. – Глупый и все еще живой…
…Он вскинулся, захлебываясь водой и собственным криком, отталкивая чужие назойливые руки, отбиваясь от всех миров скопом. Он хотел умереть, но кто-то решил за него.
– Голову держи… захлебнется же, сучий сын! И руку, руку! Повязки все посрывал! – Голос был мужской, сиплый от напряжения, знакомый. – Что ты удумала, женщина? Мы же утопим его сейчас!
– Или утопим, или вытащим! – Его собеседница говорила тихо, уверенно и Федоровы виски сжимала крепко, впивалась в кожу ногтями. – Ему теперь все едино, а я не знаю, как еще… Феденька, не блажи! Успокойся, родной! Возвращайся!
Держала ногтями, как крючьями, и голосом своим ласковым. А он не желал возвращаться. Или не знал как. Как ему в Верхнем
