на тюфяке, от которого остро пахло свежескошенным сеном, в комнатушке небольшой и темной, в которой, кроме лежака, помещался только стол с тремя табуретами и печь. Свет проникал сквозь небольшое, засиженное мухами оконце. Тяжелая с виду дверь была прикрыта, но тихо скрипнула петлями, стоило только Федору остановить на ней взгляд. В комнатушку, низко наклонившись, чтобы не удариться о притолоку головой, вошел Кайсы, швырнул на стол освежеванного зайца, стащил с головы волчью шапку и только потом посмотрел на Федора.
– Очухался? – спросил он мрачно, так, что стало очевидно, что факту этому Кайсы совсем не рад.
– Очухался, кажется. – В горле пересохло, и слова царапали нёбо. – Дайте пить.
Кайсы зачерпнул из ведра ковш воды, поднес к губам Федора.
Он пил жадно и боялся, что не напьется никогда, не погасит этот сжигающий нутро огонь. Он готов был выпить все ведро, но Кайсы не дал.
– Хватит, – сказал он. – Сейчас зайчатину будем есть. – Есть хочешь?
Федор кивнул, с тоской посмотрел на лежащую на столе тушку. Сколько еще ждать этой зайчатины?
– Готовый заяц есть. – Кайсы прочел его мысли. – Евдокия сварила.
В два шага он оказался у печи, отодвинул заслонку, вытащил чугунок. Федор сглотнул, прикрыл глаза, стыдясь этой своей слабости, утробы своей ненасытной. Когда-то давно с ним уже было такое и сейчас вот повторяется.
– Кайсы! – позвал он, не открывая глаз, – когда придет Айви?
Она уже давно должна была прийти. Или приходила, увидела его вот таким… убогим и… все? Что ж, если так, он поймет, переживет как-нибудь. Кому нужен урод, да еще и калека? Сердце сжалось, и горло тоже, а пальцы вцепились в стеганое одеяло, которым он был укрыт, и бурые пятна на повязках начали наливаться алым.
Кайсы, несносный человек, ничего не ответил. Он налил бульона из крольчатины в большую глиняную миску, туда же положил кусок мяса, отломил от каравая большой ломоть и присел на край лежака.
– Сначала ешь, – велел таким тоном, что сразу стало ясно, что ответа от него не дождаться. – Ты очень долго в Нижнем мире пробыл. Мы уже и не чаяли, что вернешься. После каторги толще был, чем сейчас. Так что ешь, вечером будем разговоры разговаривать.
И Федор ел, торопливо, обжигаясь и фыркая совершенно по-звериному, расплескивая бульон, пытаясь приноровиться к неспешным движениям Кайсы. Кайсы кормил его с ложки, как маленького, и куском не слишком чистой ветоши утирал скатывающиеся по подбородку жирные капли. Лицо мужчины было отрешенным и невозмутимым, как в те моменты, когда он точил свой любимый нож. На Федора он не смотрел. А Федор, к своему стыду, почти сразу же после обеда снова уснул. Кажется, только смежил веки, и тут же провалился в черноту, из которой вынырнул, лишь когда за окном совсем стемнело.
На сей раз в комнатушке были люди. Евдокия в низко надвинутом на глаза платке, перепоясанная фартуком, хлопотала у печи, от которой волнами шло тепло. Кайсы стоял тут
