на широкую прогалину, где был вырублен молодняк. Уселись на поваленный ствол, и Родольф заговорил о своей любви.
Вначале он не стал пугать Эмму комплиментами. Он был спокоен, серьезен и меланхоличен.
Эмма слушала его, опустив голову, и тихонько шевелила носком ботинка белевшие на земле щепки.
Но на фразу:
– Разве теперь судьбы наши не соединились? – она ответила:
– Нет, нет! Вы сами знаете. Это невозможно.
Она встала и хотела идти. Он схватил ее за руку. Она остановилась. И, посмотрев на него долгим, любящим, влажным взглядом, живо сказала:
– Ах, не будем об этом говорить… Где наши лошади? Едемте обратно.
У него вырвался жест гневной досады. Эмма повторила:
– Где наши лошади? Где лошади?
Тогда он, улыбаясь странной улыбкой, пристально глядя на Эмму и стиснув зубы, расставил руки и пошел на нее. Она задрожала и попятилась.
– О, мне страшно! – шептала она. – Вы меня так огорчаете! Едемте обратно.
– Ну, раз так надо… – ответил он, меняясь в лице.
И сразу стал опять почтительным, ласковым и робким. Она подала ему руку. Пошли назад.
– Что это с вами было? – спрашивал он. – Скажите мне. Я не понял. Вы, верно, ошиблись. В моей душе вы – как мадонна на пьедестале, на высоком, недоступном, незапятнанном месте. Но вы необходимы мне, чтобы я мог жить! Мне необходимы ваши глаза, ваш голос, ваши мысли. Будьте моим другом, моей сестрой, моим ангелом!
И, протянув руку, он обнял ее за талию. Эмма вяло попыталась освободиться. Он все держал ее и шел по тропинке.
Но вот они услышали, как лошади щиплют листву.
– О, еще немножко, – сказал Родольф. – Не надо уезжать! Останьтесь!
И, увлекая ее за собой, он двинулся вокруг маленького, сплошь зацветшего пруда. Увядшие кувшинки были неподвижны среди камышей. Лягушки прыгали в воду, заслышав шаги по траве.
– Нехорошо я делаю, нехорошо, – говорила она. – Слушать вас – безумие.
– Почему? Эмма! Эмма!
– О Родольф!.. – медленно произнесла женщина, склоняясь на его плечо.
Сукно ее платья цеплялось за бархат фрака. Она откинула назад голову, ее белая шея раздулась от глубокого вздоха, – и, теряя сознание, вся в слезах, содрогаясь и пряча лицо, она отдалась.
Спускались вечерние тени; косые лучи солнца слепили ей глаза, проникая сквозь ветви. Вокруг нее там и сям, на листве и на траве, дрожали пятнышки света, словно здесь летали колибри и на лету роняли перья. Тишина была повсюду; что-то нежное, казалось, исходило от деревьев; Эмма чувствовала, как вновь забилось ее сердце, как кровь теплой струей бежала по телу. И тогда она услышала вдали, над лесом, на холмах, неясный и протяжный крик, чей-то певучий голос и молча стала прислушиваться, как он, подобно музыке, сливался с последним трепетом ее взволнованных нервов. Родольф, держа в зубах сигару, связывал оборвавшийся повод, подрезая его перочинным ножом.
Они
