и все ее осаждали. А она в ответ обдавала холодом, только «да» и «нет», ни слова больше. – Он пожал плечами. – Не то чтобы дулась. Просто ей не катило дружить. Скоро все на нее окрысились, особенно девчонки, потому что вожатые ее не дергали, все спускали с рук. Каждый вечер полагалось у костра заливаться про все говно, из-за которого мы там оказались. Кражи. Попытки самоубийства. Вещества. У некоторых полицейские досье подлиннее «Войны и мира». А Сандра не говорила ничего. Ее всегда пропускали, без объяснений. Одна была улика – эластичный бинт на запястье, она с ним приехала. Через пару недель в походе сняла, а под бинтом тяжелый ожог. Откуда взялся, не говорила.
Надо же. Этот самый ожог, вместе с татуировкой на ступне, упоминался в сообщении о пропаже без вести – единственные ее особые приметы.
– На второй день в походе мы поспорили, – продолжал Хоппер. – Кто первый проговорит с Сандрой дольше пятнадцати минут, получит две дозы экстази, которые один лос-анджелесский чувак, Джошуа, прятал в наконечниках на шнурках треккингов. – Он запрокинул голову, выдохнул дым к потолку. – Я решил обождать, настропалиться, а эти пускай там пока сами со своим джихадом. Ну они и давай. Сандра обломала всех. Одного за другим.
– А тебя нет, – сказал я.
Легко вообразить: два подростка, красавцы, нашли друг друга посреди дикой природы юности, расцвели в пустыне двумя орхидеями.
– Вообще-то, как раз наоборот, – сказал он. – Меня она обломала тоже.
Я вытаращился:
– Гонишь.
Он покачал головой:
– Я сделал ход где-то через неделю после того, как всем крылышки пообрывало. Сандра всегда шла последней, ну и я тоже. Спросил, откуда она. Сказала, что из Нью-Йорка. А потом отвечала односложно и один раз кивнула. Ну и я в ауте.
Он затушил сигарету на кофейном столике и бросил к остальным бычкам, сдвинулся поглубже на диване.
– Александра ничего никому не говорила десять недель? – спросил я.
– Да нет, она говорила. Обглоданный такой костяк разговора. Все рано или поздно ломались, у всех случались пятнадцать минут побега из Шоушенка, все выли в небеса. Поход, вожатые эти, вуайеристы хреновы – всякое прошлое говно из тебя по-любому вытекало. Ломались все. Где-то правду говорили, где-то – только чтоб отстали. Все по очереди претендовали на «Оскара» – рыдали про родителей, про то, как просто хотят быть любимы. Кроме Сандры. Никогда не плакала, никогда не жаловалась. Ни разу.
– А о родных упоминала?
– Нет.
– А об отце?
– Ничего. Прямо сфинкс какой-то. Мы ее так и звали.
– И что – всё? – спросил я.
Он потряс головой, откашлялся.
– Три недели в походе. Орландо, жирный азиат, дошел до ручки. На солнце обгорел так, что вся рожа в волдырях, а вожатые ему только пузырек с каламином сунули. Засохшая розовая корка по всему лицу, рыдает не умолкая, как прокаженный какой.
