впрочем, был ее и счастьем, и проклятием.
Она росла и, не по годам развитая, уже в двенадцать лет получила свидетельство о начальном образовании. Дистанционно, конечно. Университет так же не устоял перед ее способностями и пал через два года. И так она пошла-пошла, пока наконец не выросла в совершенно удивительное создание. «Уля» – так я ее звал, – стала молодой, красивой девушкой. Очень умной и талантливой. Решила мне как-то одну задачу, с которой я, тогда уже младший сотрудник Университета Тэи, носился почти целую неделю. А она узнала как-то, подозвала меня к себе и шепнула решение. Рад я был тогда конечно очень и удивлен, но и напуган. Стал ее даже как-то избегать после этого, – Скит изобразил грустную улыбку, – и сам, признаться, не слишком понимая, почему. Домик ее, такой яркий и светлый, блестевший среди других домов как алмаз среди меди, начал меня словно отталкивать. А окна ее, которых было, кстати, аж пять, буквально слепили меня, обжигая каким-то неестественным светом. Мало-помалу я отдалился от того семейства и занялся своими делами. Зеркала отражений у меня тогда еще не было, поэтому я сутками напролет торчал то в лаборатории, то на кафедре.
И прошло довольно много времени, прежде чем однажды, прогуливаясь вдоль берега, я вдруг услышал тихий, далекий, но словно бы знакомый голос. Немного растерявшись, я попытался определить направление, но безрезультатно. Тут вдруг опять. «Странно, – подумал я, – голос вроде слышу, а откуда он идет, понять не могу, словно чувствую его как-то…» И тут я вновь почувствовал, но уже более отчетливо – слабое покалывание и дрожь, но не ушами, а щупальцами, которые были тогда наполовину в воде. Я нырнул: «Так и есть, кто-то зовет меня, издалека зовет. Такой нежный, но уверенный голос». «Уля!» – вспомнил я вдруг. И уже больше не думая, поплыл что было сил в направлении источника. Домик ее я увидел сразу. Яркий, как маленькая вспышка, он стоял уже на некотором отдалении от других домов. Слегка зажмурившись, я подплыл к окну.
Она была прекрасна. Светлая, с высоким лбом, изумрудными плавниками и перламутровыми ресницами, Уля стояла посередине домика и смотрела на меня своими огромными, ясными, переливающимися глазами.
– Я несчастна, дядя Скит, – лишь смогла она произнести, после чего кинулась к окну, обвив мою шею своими теплыми, мягкими лапами.
– Да что ты, что ты Уля, – лишь смог пробормотать я в ответ, – ты такая… такая, красивая!
Она с сомнением поглядела на меня и заплакала еще громче.
– Нет, – рыдала она, – нет, меня никто не любит, никто.
Так мы и стояли. Она, всхлипывая у меня на груди, а я молча, не зная что и сказать. Конечно, я понимал тогда, что и сам отчасти виноват в таком ее положении. Зачем прервал отношения с ней, с ее семьей? Ведь не мог же я не знать, что нужен им и ей прежде всего. «Эгоист проклятый, сноб», – ругал я себя. Вот только, что теперь можно было
