у меня однажды утром, когда вместе с другими послушницами я мыла спальню. – Причем, желательно, с молодым и красивым, но, клянусь, сойдет и старик.
Остальные послушницы нервно захихикали.
– Вы не должны говорить такие вещи, – оглянулась на меня сестра Ирена.
– Осенью сюда является мясник, чтобы заколоть наших свиней, – сказала сестра Джульетта. – Но мы должны сидеть в своих кельях, пока он не уйдет. Это ужасно – слушать истошный визг бедных хрюшек. Так что мы ненавидим, когда он приходит.
– Иногда епископ присылает работника починить что-либо, – сообщила сестра Паула, послушница с веснушчатым личиком и огненно-рыжими бровями. – Но он появляется только тогда, когда мы бываем в церкви, а к нашему возвращению должен все закончить. Привратница звонит в колокольчик, чтобы мы знали: на территорию монастыря вошел мужчина.
– Здесь уже давно ничего не чинили, – заявила сестра Оливия, красивая молодая женщина с овальным лицом святой с картины. Она бы, наверное, добавила бы что-нибудь еще, если бы в комнату не вошла сестра Эммануэль и не наложила на нас епитимью за разговоры всуе.
Послушниц было не больше дюжины, начиная с сестры Оливии, которой скоро должно было исполниться восемнадцать, и заканчивая маленькой сестрой Милдред, которой едва сравнялось двенадцать. Мы спали все вместе в одной большой спальне, которую простынями разгородили на клетушки, дабы придать ей некое подобие уединенных келий. Звук полночного колокола замер вдали, и я услышала, как зевают и потягиваются девушки рядом, и как скрипят коленные суставы сестры Эммануэль, когда она с трудом поднимается на ноги.
Я быстро оделась и запахнулась в тяжелую накидку. Нос мой превратился в сосульку. Руки посинели от холода. За занавеску ко мне заглянула сестра Эммануэль, нахмурилась и поманила меня за собой. Я поспешила присоединиться к ней, зная по опыту, что малейший признак неповиновения повлечет за собой очередное унизительное наказание.
Остальные послушницы уже выстроились в ряд, опустив голову и сунув руки в рукава, чтобы хоть немного согреться. Я быстро встала в строй, и мы дружно двинулись по коридору, а потом и вниз по полутемной лестнице в церковь. Тишину нарушало лишь шарканье ног по каменному полу да редкое щелканье костяшек четок. Повсюду царила мрачная и строгая темнота, и лишь лампа, висевшая в дальнем конце спальни, с трудом разгоняла полумрак. На мгновение она освещала по очереди каждую черную накидку и белую вуаль, прежде чем послушницы растворялись в темноте.
Мысли мои, как бывало всегда, обратились ко двору. Будь я сейчас в Версале, то наверняка пила бы шампанское и скользила по садам, озаряемым светом розовых бумажных фонариков, и слушая оркестр, проплывающий мимо в гондоле. Я бы опиралась на обтянутое атласом плечо мужчины и гремела костями в стаканчике, обещая ему капельку своей гасконской удачи. Может, я бы даже танцевала.
Очевидно,
