ype="note">[1], он работал в одежде цвета грязи, упорней и проворней, чем его дядья. Изредка он переставал копать, давал себе передышку и неуклюже стоял, не зная, как вести себя в бездействии. Но в пятнадцать лет Джуд уже почти не останавливался. Он и ел точно так же – в один присест. Он раздевался, вытягивался на постели и тут же засыпал. Тяжкая работа высекла на его лице кривые углы, как на лежалом яблоке, стиснутом в погребе среди своих собратьев. Он никогда не смыкал глаз, чтобы помечтать о том, чего нельзя увидеть.
Засушливое лето завершилось осенью. Листва понуро ржавела, как старые плуги на холмах. Чтобы копать картошку, Джуду пришлось рыть глубокие канавы в стылой земле. Он даже не мог себе представить, что и десятилетие спустя деревенские будут обсуждать время перед его исчезновением. Или что вечерами, глядя в телевизор, будут вспоминать его чудовищный рост и рыжую шевелюру, вспоминать таким, каким они видели его на Голливуд-стрит.
Из девятнадцати детей Эрве он более всех был склонен остаться. Его вырастил дед – Эрве. С неизбежностью мессы они вдвоем выходили рыбачить в отеческие воды. Эрве со времен Семилетней войны владели первыми грубо построенными фермами в горах, и когда капитан Джордж Скотт жег дома французов, семейство не бежало во Францию. Они не переехали и поближе к телеграфу и доктору, когда предприниматели из Джерси построили поселения. Изо всех сил семья развивала необычные качества. Дети попеременно рождались то верзилами, то карликами, будто чрево истощалось. Но работало, как часовой механизм: огромный ребенок, затем – дитя-эльф. Деревенские только диву давались и страшились их, будто воскрешавших таинственные древние дохристианские предания. Они боялись даже слабых карликов, копошившихся под ногами громадных единоутробных братьев и сестер.
И хотя половина детей родились карликами, будто над ними свершилось библейское проклятие, Эрве Эрве ими гордился. Крепкий, несмотря на преклонный возраст, он и последних своих сыновей успел приучить к рыболовству и работе на полях во времена, когда стада трески в море сократились, а сельские угодья снова превращались в леса. Сам он вырос в худшие годы эмиграции на юг и видел слишком много перемен, чтобы доверять им, – нищету, богатство войны и вновь нищету, пока он сам не ожесточился, как страна, из которой бежали сотни тысяч, а теперь бежал он сам и его сыновья. Когда Эрве Эрве дрался, противники разбивали костяшки пальцев о его лицо, плоское, почти с индейскими чертами, никогда не выдававшее его чувств, на обветренной темной коже не оставались никакие ссадины. Он заводил сыновей в чащи, где они, охотясь, проводили долгие часы. Он никогда не пользовался компасом, но однажды, когда пропали геологи и землемеры, посланные правительством в провинциальную глушь, спас их. В тысяча девятьсот четвертом году, когда он шел ночью по дороге, из лесу раздался выстрел, и пуля вышибла ему глаз. Никто не верил, что это случайность. Однако оставшийся глаз стал более зорким, сосредоточенным на воспоминаниях и воображении. Говорили, что Эрве Эрве может определить расстояние до моря, попробовав снег на вкус.
В первом браке он родил троих сыновей и трех дочерей. Двое первенцев из троих стали кормильцами – он говорил о детях, если говорил, языком рыбака. Эрве Эрве брюхатил жену без продыху, а когда она иссякла и скончалась родами, он заменил ее на Жоржину, весьма набожную выносливую женщину, которая принесла ему еще одиннадцать детей.
Джуд был незаконным сыном звероподобного туриста родом из Шотландии и Аньес – четырнадцатилетней дочери Жоржины, которая, не желая рожать, отчаянно тузила свой живот, скатывалась по ступенькам и холмам, а потом сиганула в ледяную воду, врезавшись в нависшие над водой ветки, так что для односельчан все это выглядело как напряженная тренировка перед чемпионатом по борьбе без правил. Беременность не прервалась, и Джуд родился – с расплющенным носом и со стеклянным взглядом кулачного бойца. Но не один. Он явился на свет вместе с крошечной сестрой-близняшкой; поговаривали, что он держал ее на руках, будто защищая от грядущего насилия.
Глядя на карлицу и ее хранителя, появившихся вместе, как если бы он родился с мешком изглоданных костей, все удивлялись. Селяне, знавшие семейную историю, полагали, что это проклятие, ниспосланное Эрве за какие-то прошлые извращения или грехи. С приходом зимы или эпидемии карлики умирали первыми, гиганты их били или пренебрегали ими. Странно, но со временем стало очевидно, что Джуд обожает свою хлипкую сестренку. Он быстро рос и пошел так рано, что соседи сомневались в его возрасте, а когда Иза-Мари, еще в подгузниках, плакала, он склонялся над колыбелькой, как механик над «Шевроле». Трудно было представить двух более разных детей: Иза-Мари, не вылезавшая из церкви, хранившая меж страниц школьных учебников изображения пап и святых, вырезанные из журналов, и Джуд, который тосковал без работы и каждую весну тащился на поле, только чтобы посмотреть на мокрые борозды, глядевшие в небо, на необозримые канавы грязи.
От Аньес не осталось даже воспоминаний, только фотография – красивая девушка, с длинными темными ресницами и пухлыми губами, тянущимися к наслаждениям мира. Три месяца, пока весна за окном подсвечивала зимние расщелины, а небо сияло, будто экран
