съезда уполномоченных, местом которого были назначены Яссы. В ожидании исхода переговоров, русские войска под начальством восьмидесятилетнего князя Прохоровского, стояли по своим квартирам. Что же касается Австрии, то, считая, что, сообщив ей свой взгляд, он достаточно успокоил ее, Александр находил бесполезным новые шаги в этом направлении и держался принципа невмешательства. Его дипломатия в Вене, равно как и его многочисленная пехота на Дунае, не двигались с места.
Главным и любимым его занятием за все это время были подготовка реформ и совместная работа со Сперанским. Стремясь провести в жизнь свои принципы, государь и его министр набрасывали основы обширного общеобразовательного учреждения. В то же время они составляли свод законов, общий для всей империи. Они хотели даровать России свой гражданский кодекс. Чтобы ближе подойти к избранному образцу, Александр вошел в сношения “с нашими выдающимися законоведами и учеными”,[22] приказывая аккуратно доставлять себе отчеты об их трудах. Посредником в связях с мирной Францией он избрал Коленкура и держал его в курсе всех своих начинаний. С начала своей блестящей миссии посланник никогда не был еще так близок к царю. То и дело герцог Виченцы приглашался во дворец короткими собственноручными записками, которые оканчивались сердечными или дружескими выражениями: то Его Величество ожидал его к обеду, то ему нужно было побеседовать с ним наедине; то он желал поздравить его с успехом нашего оружия, а то и просто желал его видеть и узнать о его здоровье.[23]
Эти милости личного свойства нисколько не мешали официальным почестям; их расточали при всяком случае тому, кого, Петербург называл одним словом “посол”, как будто кроме него не существовало других представителей. Правда, общество только терпело такое положение, но нельзя сказать, чтобы относилось, к нему доброжелательно. Оно ставило Коленкуру в упрек его властные замашки, его авторитетный и начальнический тон, почти царскую роскошь, которой он окружил, себя, и влияние, которое он, по-видимому, оказывал во всех делах на ум монарха; говорили: “скоро он и указы начнет писать”. Впрочем, враждебность к Франции сказывалась в это время скорее во вздорном злословии, чем в серьезном возмущении. Любимым занятием в салонах было судачить о наших бюллетенях из Испании, оспаривать их достоверность и от времени до времени сообщать о поражениях французских войск, пока какое-нибудь громкое событие, вроде взятия Мадрида, не вынуждало умы уступать пред очевидностью и не заставляло “лица вытягиваться”.[24] Общество по-прежнему много веселилось, делило время между частыми балами и интригами, и мешало одно с другим. Поэтому для высшего общества большим событием этой зимы, которому очень желали придать политическое значение, был приезд в Петербург короля и королевы прусских.
Прежде чем вернуться в свою столицу, очищенную нашими войсками, Фридрих-Вильгельм III и королева Луиза решили
Коленкур Наполеону, 15 января 1809 г.
9 декабря 1808 г.: “Я взял перо, генерал, чтобы писать вам, как в тот же момент получил ваше письмо. Я хотел вас поздравить с успехами, о которых граф Румянцев сообщает мне в своих депешах, и подтверждение, которым я прочел в вашем. Граф Румянцев не может достаточно нахвалиться приемом, который был ему оказан. Я надеюсь, что теперь все пойдет сообразно нашим желаниям. Пока же примите, генерал, уверение в полном моем к вам уважении. Александр.
15 января 1809 г.: “Мне досадно было узнать, генерал, что вы еще хвораете. Я получил бюллетени. Битва при Тудела, кажется, была великолепным делом и наверное приведет к важным результатам. Я в восторге, что дела в Испании идут так хорошо, но очень огорчен вашим нездоровьем. Примите, прошу вас, генерал, уверение в моем полном уважении. Александр.”
20 июня 1809 г.: “Доставьте мне удовольствие, генерал, придти ко мне через полчаса во фраке. Я имею сообщить вам нечто довольно интересное. А.”
Коленкур Наполеону, 15 января 1809 г.
