материка. Поэтому его искренним желанием было продлить мир в Германии, так как в этом он видел необходимое условие для существующего спокойствия и для уверенности в безопасности, источником которых, по его мнению, должна была быть Россия. Он вовсе не считал режим, предписанный Европе, хорошим и окончательным. Втайне он ненавидел его, но думал, что теперь всякое усилие изменить его только ухудшит дело, что оно только сделает еще тягостнее для всех закон победителя. Затем нападение Австрии вынудило бы его сдержать свои договорные по делу обороны обязательства с Францией, ценой которых он приобрел левый берег Дуная. Ему пришлось бы или уклониться от строго определенного обязательства, или принять участие в новых расхищениях, выбирать между данным словом и внутренним убеждением. Итак, его искренним желанием было, чтобы Австрия успокоилась. Но, упорствуя в заблуждении относительно характера вооружений Австрии, он видел, в них только следствие страха, растерянности нации, которая думает, что ей угрожают и которая, вследствие этого, инстинктивно становится в оборонительное положение. Он был убежден, что резкостью и дурным обращением он ничего от нее не добьется, он не понимал того, что, угрожая ей войной, он мог бы избегнуть несчастья вести войну. После того, как в Эрфурте он обращался к австрийцам с благосклонной и сердечной речью, ему было тяжело переменить тон. Он по-прежнему убеждал себя, что может побудить их разоружиться и отказаться от мысли о наступлении, если будет повторять им, что никому не позволит напасть на них.
Если же, несмотря на его успокоительные слова, венский двор все-таки будет стремиться вызвать столкновение, он хотел дружески предупредить его и выступить в качестве официального посредника. Он не сомневался, что венский двор не откажется доверить свои интересы и заботу о своем достоинстве монарху, который всегда близко принимал их к сердцу; тому, который, как нам известно, любил выступать в спорах в роли рыцарски-благородного посредника, в роли почетного судьи между нациями, и который гордился тем, что он не столько самодержец могущественного государства, сколько первый рыцарь в Европе. Во всяком случае, он хотел прибегнуть к угрозе только в последней крайности. Он боялся, как бы, уступая слишком скоро и слишком покорно желаниям императора, не поощрить его самого к нападению на Австрию, он считал своим долгом защитить Австрию не только от нее самой, от ее собственных увлечений, но и в особенности от честолюбивых замыслов Наполеона, всегда готового ринуться за новой добычей. Точно так же намерен был он держаться и относительно Пруссии. Без армии, без денег, без границ – Пруссия была бессильна что-либо предпринять. Но уже самый ужас ее положения, в связи с возбуждением умов в Германии, позволял иногда опасаться с ее стороны какой-нибудь отчаянной попытки. Подобно Австрии, Александр не хотел поощрять Пруссию к возмущению. Он намерен был советовать ей систему терпения, но при этом желал относиться к ней внимательно и мягко, давая
