сама того не понимая, она медлила с ответом. Потом пугалась вдруг своей медлительности и поспешно отвечала:
– Конечно, Андрюша, конечно, сынок, я люблю тебя.
– А ты будешь любить меня всегда? – снова задавал он вопрос, неотрывно следя за ней. Голос его дрожал, он был бледен, казалось даже – болен. – Я хочу, чтобы ты любила меня всегда. Чтобы любила и никогда не переставала любить! Всегда – всегда, целую вечность!..
«Почему, – думала она, – почему всё так печально вокруг, так тоскливо? Пусть бы даже печально, пусть бы даже тоскливо, пусть, раз мир не может быть иным, сущность его такова и никогда не дано ей измениться. Не почему же, почему обладаю я способностью ощущать эту печаль? Почему задумываюсь вдруг и, осознавая свою тщетность и ничтожность, пытаюсь разумом своим, вибрацией его порвать оболочку неопределённости? Почему? Я должна быть легка, я должна быть воздушна, я не должна обладать мыслями и чувствами. Я должна лишь свободно нестись по течению, не задумываясь ни о чём, ни о чём не печалясь. Кто одарял меня этим страшным умением – умением осознавать саму себя?.. Я хотела бы исчезнуть, исчезнуть навечно…»
Она часто просыпалась ночами и, сдерживая дыхание, созерцала спящего рядом сына. Обвив её ручонками, он сопел и всхлипывал во сне, а лобик его покрывался капельками пота. «Как может быть, – вертелось в её голове, – что существо это – моё собственное? Что именно я сотворила его из безжизненности? Может ли быть оно настоящим?» Почему-то хотелось вскочить в этот миг и бежать сломя голову. Бежать и захлёбываться в бушующем ветре, бежать и спотыкаться о кочки, бежать и краем глаза видеть светящиеся пятна где-то сбоку. Видеть иди представлять их себе?
Он был добрым мальчиком, добрым и красивым.
– Жаль, – говорил он ей, – что ты взрослая тётенька, а не девочка такого же возраста, как и я. Как было бы это здорово! Мы бы играли вместе, гуляли вместе. Мы взялись бы за руки и пошли куда-нибудь вдаль, в страну темноты и страха. Всякие гадости встречались бы нам на пути – ящеры, змеи, драконы – они пугали бы нас. Ты бы боялась, а я нет. Я защитил бы тебя, а их всех – победил. Потом мы снова бы шли, мы шли бы и вышли наконец в страну света. Мы бы обрадовались тогда, мы бы стали любить друг друга, а я бы женился на тебе. Мы были бы счастливы…
Мама обнимала его, целовала несчётное количество раз и срывающимся голосом бормотала:
– Глупышка ты мой маленький. Я ведь и так люблю тебя.
«Мне тяжело, – рождались в ней слова, – мне невыносимо тяжело. Хочется тишины, хочется покоя. Хочется безбрежности и незыблемости… Я замерла, я ничего не слышу, не вижу ничего, не чувствую – обман, тьма давит и гнетёт. Я больна может…»
Умертвила она его просто – спящего, ночью. Он лежал на кровати, свернувшись калачиком… Мама долго потом, широко раскрыв глаза, смотрела на его мёртвое тельце и не могла разжать пальцы, вцепившиеся в шею мальчика. Она хотела податься назад, ослабить хватку рук, вздохнуть глубоко и свободно, но тело не слушалось её – оно оцепенело, застыв неподвижной глыбой. Она могла соображать, однако. Вялые мысли вертелись в голове, а губы шептали нелепую фразу:
– Я буду любить тебя, Андрюшенька. Я буду любить тебя всегда! Живая ли, мёртвая, но буду любить всё равно. Всегда-всегда. Целую вечность…
Обретение прошлого
Надо ли, спросишь ты?
Просто знамения врываются, игнорировать их невозможно. Дверцы скрипят, я вынужден отправиться вслед за тревожностью. Желание отсутствует, но гордость вынуждает. Она коварна, эта гордость.
Будь рядом, удача коснётся нас, мы непременно прочертим линию.
В палате, рассчитанной на шестерых, их лежало лишь двое. Соседке было за сорок и рожала она уже четвёртого. Почему-то все расспросы о предыдущих родах – производимые исключительно из вежливости и из желания хоть как-то развеять царившую в роддоме скуку – она относила на счёт боязни своей сопалатницы предстоящего события. Эта полная краснощёкая баба охотно рассказывала о своём богатом опыте, рассказывала подробно, а подчас – чересчур. Всё время смеялась и пыталась смешить соседку.
– Да ну, брось, – проникновенно говорила она девушке, – ничего тут страшного нет. И не переживай даже, и не волнуйся – все через это проходят.
– Я и не волнуюсь, – отвечала она.
Большую часть времени она смотрела в окно на покрытые инеем деревья. Морозы в то время стояли сильные, трескучие, часто мели метели – она любила такую погоду. Белизна, царившая снаружи, завораживала.
Роддом был почти пуст. Две девушки лежали в соседней палате, а ещё одна – почему-то в отдельной комнатке в другом конце здания. Она завела было знакомство с соседками, но те оказались до ужаса глупыми. Поговорить с ними было совершенно не о чем.
Иногда
