ичалось от утра другого. Она любила утро. Этим утром в её постели был песок, он подсох и осыпался с подола её платья. Леди Шир легла вчера спать, не снимая платья. Вечером был дождь, когда она возвращалась домой. Это было так похоже – как когда-то давно, на берегу океана, ещё в прошлой её жизни, когда она была в любви; и так же была весна. Леди Шир и её муж спустились к берегу океана. На берегу стояла большая крытая кровать, застеленная зелёным. Шир даже не подошла к воде, было ветренно и холодно, а он разделся догола и побежал навстречу волне. Когда он вернулся, Шир смыла с его тела соль океана тёплой водой. Теперь она уже не помнила, откуда у них тогда была тёплая вода на берегу океана. Леди Шир многое уже забыла – для женщины, которой было немногим за сорок, память у неё была ни к чёрту. И она теперь не помнила, как получилась вода тёплой холодным мартовским днём на берегу океана. Вот этой тёплой водой она и намочила подол платья, а потом ещё налип песок. Они лежали с мужем в зелёной постели под зелёным балдахином, Шир оставалась в платье с промокшим подолом, а её муж был полностью голым. Они молчали, океан уж слишком шумел. И теперь утром, когда в её постели опять был песок с мокрого подола и уже не было мужа – у неё не рвалось сердце от печали, ей не хотелось плакать, она не искала его, и ей не казалось, что он живёт где-то в другом мире и ждёт её, и она не специально вчерашним вечером легла спать в мокром платье, когда увидела, что мокрый край платья в песке. Её зовут Леди Шир, и это её утро. Тумана не было, и не было пасмурно, дул ветер и светило солнце, стеклянное мартовское солнце, от которого к полудню болит голова.
Эфраим стоял у первых ворот монастыря и благодарил Леди Шир, а она лишь улыбнулась в ответ и сказала:
– Извините, меня ждут, я должна идти.
Её тихая улыбка, когда изменяется форма бровей, она часто пользовалась такой улыбкой, и когда самой приходилось извиняться, и в любой другой момент, когда любые слова обречены на провал. В большинстве случаев улыбка делала своё дело, она избавляла от надобности объяснений. И ещё людям она нравилась, эта её улыбка. Они, не понимая того, сами искали повода вновь встретить её. Так вот и Эфраим – он смотрел ей вслед, и когда Леди Шир проходила вторые ворота, она оглянулась и пожелала ему хорошего дня. И день его, в общем-то, получился хорошим, несмотря на утренние нападки настоятельницы монастыря. Этим утром Эфраим опоздал, и хлеб успел остыть, за что настоятельница отругала его, напрягая бесцветное безбровое лицо:
– Хлеб должен быть горячим, горячий – значит, свежий!
И вот, в этот момент появилась Леди Шир, она коснулась руки настоятельницы и вкрадчиво сказала:
– Не нужно, этого оно не стоит, – и улыбнулась так, как она умела это делать.
Настоятельница притихла, она почувствовала в Шир союзницу, которая тоже осуждает пекаря за опоздание и за недостаточно свежий хлеб. Какое-то время настоятельница оставалась ещё строгой и безликой, а когда строгость, как судорога, искажающая черты, улетучилась, лицо её вновь стало неподвижным и совершенно открытым, как бы выставляющим напоказ увядание бесполезной плоти. Настоятельница ушла, думая уже совершенно о другом. Леди Шир осталась послушать слова благодарности Эфраима из хлебопекарни. Маленькое утреннее происшествие доставило ей удовольствие, и она не пыталась это от себя скрыть. За вторыми воротами монастыря, где Эфраим уже не мог разглядеть в точности выражения её лица, Леди Шир улыбнулась самой себе. Каждое слово, которым бы она попыталась объяснить свою маленькую радость, было бы недостаточно деликатным. Где же найти слова среди красивых и так, чтоб было понятно, что сегодня утром настоятельница, которая пожертвовала большую часть своей жизни Создателю, показала себя недоброй женщиной, обругав человека, выпекающего хлеб, да и к тому же на глазах у воспитанниц? И вот появляется она, Леди Шир, разбивая чёрными сапожками фалды строгого платья. Какими словами объяснить, и надо ли вообще, что Создатель – Он не святой, Он наслаждается, услаждая нас, Ему не нужны пожертвования, Он хочет видеть нас в удовольствии. Леди Шир была полна уверенности в том, что замысел Творца ей давно понятен – наслаждаться жизнью, какой бы она ни была, и нет другого смысла нашему пребыванию.
Марта, воспитанница монастыря, девочка одиннадцати лет (с днём рождения, Марта) с грустным лицом: «Добрый Бог, сделай так чтоб мой день рождения был летом, как у Клер». Да, Клер была счастливой девочкой. Родители отдали её на воспитание в монастырь, чтобы присмирить её непокорный нрав. Многие девочки ей завидовали и пытались подражать. Марте тоже нравилась Клер и особенно день её рождения, когда накрывали длинные столы в саду под окнами монастыря. Это всегда был солнечный день, и ложки казались золотыми на белых скатертях. Летом вообще всё выглядело по-иному, и монастырь не казался мрачным, когда его стены скрывала зелень листвы. Но Добрый Бог был занят более важными делами и не слышал просьбу маленькой Марты, хотя она и просила Его перенести день её рождения в тёплый месяц года. А март – он холодный месяц, простуженное небо частенько плачет дождём, дует сырой ветер и светит фальшивое холодное солнце. Этим утром Марта, наверно, опять получит в подарок восковую доску для рисования
