тонет в дожде.
И Джаннер, отшатнувшись, оттолкнув Тельму – спиной она впечаталась в ржавый столб, – пятится.
– Ты… ты не имела права! – Он вытирает лицо рукавом, а изо рта текут слюни. – Ты не имела права… я буду жаловаться… я в суд подам… это незаконно…
– Неужели?
Тельма отряхнулась. Столб? Синяк останется. Гаденыш на удивление силен, но ничего, Тельма потерпит.
– Разве я тебя касалась? Напротив, я просила отпустить меня, но ты проявил настойчивость. Испугал… а сильный стресс, как ты, наверное, знаешь, ведет к спонтанным выплескам.
– Ты… ты… – Он все же быстро опомнился. – Ты соображаешь, куда ты полезла?
– Тебе же нравятся тайны. – Тельма шагнула к нему, и Джаннер отпрянул. – Почему ты думаешь, что только тебе они нравятся? Скажи… эта твоя… маленькая тайна… она понравится твоим коллегам? И сколько они заплатят, чтобы узнать ее? Какой скандал… ладно ты, но она не простит, если правда выплывет наружу… не простит.
– Ты… не посмеешь!
– Почему?
Его страх ощущался острым запахом пота, табака и мятных драже, которыми он пытался улучшить запах изо рта.
– Это… незаконно…
– Информация получена в частном порядке. – Тельма отряхнулась. – Я имею полное право распоряжаться ею по своему усмотрению. А если вздумаешь жаловаться, я потребую глубокое сканирование. Неприятная процедура, но в моем положении к ней привыкаешь.
– Ты…
– Убирайся, Джаннер. – Тельма облизала воду с губ. – И сделай так, чтобы больше не попадаться на моем пути. Ты ведь не хочешь сесть за попытку подкупа служебного лица? Или за использование для того закрытых данных? Как ты думаешь, Мэйнфорд, если ему намекнуть… воспользуется ли он таким шансом?
– С-сука…
– Не я такая, Джаннер… жизнь такая… сам ведь говорил, надо быть гибкой…
Он все-таки убрался.
Вернется.
Проглотит страх, сживется с мыслью, что кто-то стал свидетелем его унижения. И захочет отомстить.
Дерьмо.
Но Тельме не привыкать. В ее жизни было изрядно дерьма.
Автобуса она все-таки дождалась.
…сны не отпускали.
Бывало с ним такое, когда Мэйнфорд четко осознавал, что пребывает во сне, но все же не имел сил вырваться. Он пытался, но лишь глубже увязал в паутине.
Как тогда.
Он лежал, не способный пошевелить и пальцем, но в то же время прекрасно осознающий, что происходит.
– Что ты творишь? – Голос деда грохотал.
– То, что давно должна была сделать!
Мама явилась на рассвете. Она никогда не вставала раньше полудня, а тут явилась на рассвете. И вошла в комнату Мэйнфорда, и положила на его грудь камень, небольшой, с кулак младенца, но камень этот оказался тяжелее старых валунов, из которых был сложен замок.
– Прости, малыш, – сказала мама, коснувшись его волос, и это прикосновение Мэйнфорд ощутил явственно. –
