лицом, вылощенный, олицетворявший собою скромность, умеренное подобострастие, но в то же время, очевидно, не очень легко терявшийся, тихо произнес:
– Ваша светлость приказать изволили доложить о князе Захарьеве-Овинове… Они тут-с…
– Кто такой? – раздраженно переспросил Потемкин.
– Князь Захарьев-Овинов… По приказу вашей светлости вчерашний день я приглашение писал… за собственноручным вашим подписом. Назначено явиться на сегодня и в сей час… А мне от вашей светлости наказано доложить немедля.
Проговорив это, секретарь ждал, оставаясь неподвижным.
Прошла минута, затем другая.
– Да! Вспомнил!.. Зови! – наконец совсем сердито крикнул Потемкин.
– Куда прикажете?
– Сюда… Что ж мне, одеваться, что ли?
Секретарь исчез.
«Вот еще… очень нужно! – думал Потемкин. – Отдохнуть, подумать не дадут… Царица просила не откладывая разглядеть этого нового князя из чужих краев… Разглядеть без пристрастия, расспросить и доложить… Интересен очень показался… Эх, да мне-то это куда не интересно!..»
Мысль его о вчерашнем свидании с императрицей оборвалась, и он вдруг жадно схватился за книгу. Слово, другое, третье – фраза. Так и брызнуло от этой фразы таинственным светом. «Не здесь, а там! Здесь – тление, там – жизнь, правда, любовь…» Кругом все так же тихо; но вот Потемкин чувствует, что кто-то вошел, что кто-то остановился в нескольких шагах от него.
Он с неудовольствием закрыл книгу, полуобернулся на диване и мельком взглянул на вошедшего.
– Князь Захарьев-Овинов? – произнес он, зевая.
– Да, я Захарьев-Овинов… Я получил письмо ваше, князь, и в назначенный мне вами час, как видите, являюсь.
Слова эти были произнесены спокойным, ровным, как будто металлическим голосом, в котором не звучало никакого выражения, никакого чувства.
– Здравствуйте! – опять зевнул Потемкин.
– Здравствуйте, князь! – прозвучал тот же невыразимо спокойный голос.
Потемкин совсем повернулся, несколько приподнялся с подушек, спустил одну ногу с дивана, туфля с другой ноги упала на ковер.
Теперь он с удивлением глядел на вошедшего. Он не удивлялся в нем обыкновенной моложавости, о которой ему говорила императрица, его поразило нечто другое, поразило особенное спокойствие этого человека, и в этом спокойствии он сразу почувствовал гордую, самоуверенную силу.
Он никогда не видал таких людей, а теперь вот уже немало лет все склонялись перед ним и если не трепетали, то, во всяком случае, обдумывали каждый шаг свой, каждое движение, слово. Он привык, что каждая фраза, обращаемая к нему, непременно начиналась с «вашей светлости».
Так никто не входил к нему, не здоровался с ним, так никто не говорил ему. Он видел ясно и безошибочно, что этот человек не только не смущен, но чувствует себя как
