к лавочке подошел Никифор, присел с другой стороны.
– Войдешь в церковку – благостно становится на душе. Вот взял и по-молился за тебя, Василь Степаныч. Труд небольшой, но, може, на пользу.
– Вить ты, как я понимаю, гол как сокол, идти тебе некуда, а вот как встретят – это главное. За то и помолился.
– Спасибо, мил человек, – усмехнулся Василий. – Только, думаю, пустое это, хотя кто ж его знает? В жизни много чего необъяснимого. Порой уж кажется, нечем, да и не за чем жить, и вдруг открываются пред тобою некие врата, и ты проскакиваешь плохое. И снова живешь.
– Так-так, Василь Степаныч, именно так и бывает. Я на фронте не раз попадал в такие переделки, что иной, попав в подобные, тут же и сгибал. А я ничего, выжил, выполз, три ранения имею, контузию. И живу себе потихоньку. Думаю, Аннушка спасла меня своими молитвами. Я хоть и верующий, но специально в церкву не пойду – лень мне выстаивать службы. Постою-постою и – за дверь. Потом ругаю себя, а поделать с собой ниче не могу. Но иной раз, вот как седни, истово молюсь – душа, видать, просит. Я как глянул на тебя, сидячего у магазина, так и прозрел: вот, думаю, кого потрепала судьба дак потрепала. Прикинулся, будто тебя не знаю, а вить сразу признал.
– Ох и хитрюга ты, Никифор, – улыбнулся Маркин. – А посмотреть, так простецким кажешься.
– Какой же я хитрюга, Василь Степаныч? – обиделся Говорин. – Я сердцем открыт.
– Да пошутил я, Никифор, пошутил. Не обижайся. А за добро твое – спасибо. Там, где я был восемнадцать лет, каждую минуту надо быть настороже. А чуть дал слабинку, и – проглотили тебя. С потрохами проглотили.
В сумерках полез на сеновал так и не дождавшись хозяйки этого дома Аннушки. Некоторое время лежал, вперив глаза в драницы потолка, затем повернулся на бок и заснул. Заснул глубоко и безмятежно, как засыпал в далеком детстве на сеновале родительской усадьбы.
Уже под утро приснилась ему арестантская палатка, да так явственно приснилась, будто и в самом деле вернулся Маркин в ту страшную затхлую нору, из которой не мог выбраться долгие десять лет, чтобы выйти на поселение еще на восемь годков. Он заворочался, застонал, перевернулся на другой бок и тут развернулись перед ним картины детства: родительский дом, мать, налаживающая пойло скотине, что-то выстругивающий рубанком отец, речка, станица Расшеватская, в которой не был более двадцати лет.
– Василь Степаныч, Василь Степаныч, вставай, утро уже, – донеслось откуда-то издалека, и Маркин не сразу осознал, что это кличут его. А осознав, резко сел, обхватил руками колени, тряхнул головой, отгоняя сон, на четвереньках двинулся к лестнице. Внизу его поджидал Никифор, взглянув на которого удивился – так поразило его чисто выбрито лицо Говорина, и это уже был другой Никифор – помолодевший и приободрившийся.
Василий хмыкнул, но промолчал, за него уже за столом высказалась жена хозяина Аннушка – миловидная, аккуратная женщина лет сорока:
– Это вы, Василий
