строя к тому времени трижды сотрясен смертями престарелых вождей, и в нашей семье уже можно услышать анекдоты, которые бы раньше не прозвучали.
Особенно смел и инакомыслящ новый член нашей семьи – супруг моей сестры Вали. Он то и дело откалывает шуточки, окончательно подкашивающие мои социалистические воззрения. Однако программа школы и вузов по-прежнему застойная, и посему мои сочинения и конспекты носят весьма лицемерный характер.
Оценки выпускных экзаменов, в результате, прекрасные, и мама предлагает на семейное обсуждение идею, не отправить ли меня на учебу в Москву. У нее ведь там родная сестра, моя тетя Мила, что существенно облегчит мне пребывание одной в столь огромном городе. А поступить можно будет попытаться в университет имени Ломоносова, МГУ, и я сама приеду в Москву, подобно молодому талантливому провинциалу – Ломоносову!
…Но все это, конечно, лишь после того, как мною будет отработан целый год в редакции местной газеты Вечерний Ростов. Папе этот план нравится, а я и вовсе в восторге. Я получаю аттестат зрелости и немедленно отыскиваю редакцию, чтобы начать выполнять журналистские задания. Меня там принимают с удивлением (молодая, зеленая), но вскоре облекают доверием и посылают на пробу пера.
Там, в редакции, в прокуренных ее кабинетах и коридорах, я впервые вращаюсь в так называемой интеллектуальной среде, в атмосфере идей, пусть и не самых гениальных, но все же поднимающих человека на уровень творческого мышления.
Подражая окружающим, я начинаю покуривать сигареты в компании остроумных молодых журналистов, усваиваю себе легкость их суждений и свойственную представителям этой профессии нагловатость… От моего внимания не ускользнул тот факт, что те же люди, которые в кулуарах позволяли себе смелые и острые антисоветские высказывания, тщательно вытравляли все живое и талантливое из собственных газетных материалов. Газете полагалось выходить в свет безжизненной, штампованной, убогой и однообразной.
Поручения мне давали нехитрые – то спортсменку местную проинтервьюировать, то об ударных рабочих завода написать, то зарисовку о спектакле драмтеатра измыслить.
Лирику, какую я в эти сухие материалы привносила, обычно при редактировании вычеркивали, и под такой безликой заметкой даже не хотелось видеть свое имя. Только пару раз, когда я писала о своем любимом фигурном катании, у корректора не поднялась рука обрабатывать материал, и он прошел как был – полный сверкания льда, пышности театрального действа и драматизма чемпионских страстей.
Работавший в газете 30-летний фотограф, еврей, почему-то (почему-то?) принимал и меня за еврейку и очень хорошо ко мне относился. До такой степени хорошо, что чуть ли не при каждой деловой встрече вручал мне профессиональные снимки, на которых я была изображена в самом лучшем для моей внешности свете. А, кроме того, со всей душой оформлял к моим
