Евлампия Прокловна.
– Я спрашиваю, свечи все использовали? – переформулировал я вопрос.
– Вше, вше! – поспешила она меня успокоить, – Шегодня только пошледнюю шъела!
Стул подо мной оглушительно треснул. Антон Иваныч закашлялся и, уронив ручку, полез за ней под стол. Кашель, донёсшийся оттуда, носил явные нотки истеричности.
– Вы п-п-последнюю с-с-вечу – что?! – от переполняющих меня чувств я начал заикаться.
– Шъела, дохтур, шъела! – невозмутимо повторила Евлампия Прокловна.
– Вы? Ели? Свечи? – разум отказывался верить услышанному и требовал уточнений.
– Ага! – с улыбкой кивнула бабка.
– И помогло?
– Да как рукой! – в подтверждение своих слов долгожительница энергичным жестом чиркнула себя большим пальцем по шее.
Я вздохнул и начал санпросветработу:
– Видите ли, Евлампия Прокловна, то, что свечи вам помогли, – замечательно. Но мне кажется, что эффект от них был бы более ярким, если бы вы принимали свечи так, как положено…
– Так я ж их так и принимала! – удивлённо перебила меня бабка.
Я покачал головой:
– Нет, голубушка, вы принимали их в рот… как таблетки.
Старушка часто закивала головой и скривилась:
– В рот, милай, в рот! Только таблетку раз – и проглотишь, а швечку жуёшь-жуёшь, жуёшь-жуёшь… шклизкая, шволочь!
Представив этот процесс, я поёжился. Но терпеливо продолжал внушать:
– Евлампия Прокловна, свечи принимают не в рот!
– А в куда? – встрепенулась бабка.
Кашель под столом усилился. Я как бы невзначай дёрнул ногой, задев что-то мягкое. Антон Иваныч утробно охнул и завозился, однако кашлять перестал.
– Свечи принимают… э-э-э… с другой стороны, так сказать! – попытался я корректно сформулировать путь введения ректальной свечи.
Евлампия Прокловна уставилась на меня. В тусклых старушечьих глазках плескалось детское изумление:
– Чаво?!
Из-под стола, будто чёртик из коробки, выскочил багровый и потный Антон Иваныч:
– В попу их вставляют, Прокловна, в попу!
Повисла нехорошая тишина. Фельдшер, осознав, что сотворил, съёжился и втянул голову в плечи. Я откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Вечер переставал быть томным.
– Куда-куда? – тихо переспросила Евлампия Прокловна и начала медленно приподниматься, нависая над залёгшим на столе Антоном Иванычем.
– Туда! – пискнул тот, безуспешно пытаясь слиться с ландшафтом.
Бабка, наконец, со скрипом распрямилась полностью и принялась объяснять несчастному фельдшеру всю никчёмность его жалкого существования. Получалось у неё весьма убедительно, хоть и не вполне цензурно.
Я невольно заслушался: в пылкой речи Евлампии Прокловны использовались такие обороты и метафоры,
