бойся, Грешилов. Говори то, что думаешь.
Я заставляю себя поднять глаза и, глядя в упор на Копейку, с бьющимся сердцем говорю твердо:
– Предлагаю исключить из пионеров.
Воцаряется тишина. Вера, кажется, немного ошарашена.
– Ты только выйди! – негромко цедит Копейка.
– Замолчи, Зуев! – обрывает его Вера. – Ну, может быть, предупредим его в последний раз? Вызовем мать…
– Сколько можно? – взрываюсь я с неожиданной для себя яростью. – Они же весь класс в страхе держат! Он и Бадя! Сами не учатся и другим не дают! Сколько раз он обещал исправиться! Сколько мы ему выговоров давали! А толку что?
– Не ори, Грешилов, – говорит Саня. – Я с ним согласен, Вера Георгиевна. Мы сами приучаем их к безнаказанности.
Вера молчит.
– Ставлю на голосование. Кто за исключение?
Поднимают руки все, кроме Белоконя и Веры.
Копейка силится ухмыльнуться, хмурые слезы наворачиваются ему на глаза, и он, рванув с шеи галстук, швыряет его на пол:
– Подавитесь! – и выбегает, звонко всхлипнув.
– Тебе, значит, безразлично – пионер ты или нет? – кричит Вера ему вслед.
Копейкин сбивчивый топот смолкает на лестнице. Тихо в коридоре.
– Если так – я тоже за исключение, – решительно говорит Вера.
– Может, домой к нему сходить? – предлагает Белоконь.
– Правильно! – кивает Саня. – Вот Грешилов и сходит.
– Сам иди!
– Как тебе не стыдно, Грешилов? Кому же, как не тебе? Ты его одноклассник. Вот уж не ожидала от тебя…
– Да он боится, – говорит Белоконь.
– Прекрати! Давайте сформулируем наше решение…
В палисаднике перед Копейкиным домом спорят и кричат мальчишки.
Притаившись под аркой ворот и зорко вглядываясь в пространство двора, я чувствую себя дичью.
Мне надо пробежать метров тридцать.
Я вижу трещины краски на стене крытого вагонкой барака. Я даже различаю на вербе под окнами серый пушистый ворс цветка, высунувшегося из бутона.
Весенний дурман, холодный, свежий, стоит в воздухе. В голове от него делается пусто и тревожно-весело.
Я слышу свист, звякает о землю планка, и двенадцать палочек разлетаются веером. Мальчишки несутся врассыпную, и пока они прячутся, а водящий подбирает палочки, я припускаю по доскам, проложенным через лужи.
Шмыгнув мимо многолюдной кухни, перевожу дух в полутьме длинного коридора и вкрадчиво стучу в дверь.
Скудная мебель сдвинута на середину комнаты. На столе – табуретка, женщина в темных сатиновых шароварах, стоя на табуретке, белит потолок. Она застывает, глядя на меня с равнодушным любопытством, и мел капает с кисти на ее голые сильные руки.
– Здравствуйте… Вы – мама Коли Зуева?
С топчана на меня таращится малыш. Голова его замотана пуховым платком, отчего она кажется огромной.
– Меня
