на наши встречи, а он и говорит, что нет, не только коммунисты в зале сидят, но и нормальные писатели. Просто французов, как и всех европейцев, развлекает экзотика, вот они и развлекаются спичами товарища Чуева. «А вы… – тут он помедлил, чтобы не слишком нас обидеть, – говорите то, что мы и сами думаем, а это нам не так интересно. Знаете ли вы, – это я Фриу не то чтобы цитирую, но вспоминаю его слова близко к тексту, – когда у советской литературы был настоящий, то есть коммерческий, успех во Франции? В конце сороковых – начале пятидесятых, когда в переводах шли „Молодая гвардия“ или „Счастье“ Павленко. Вот уж где экзотика так экзотика!» А Солженицын? – спрашиваем. У Солженицына, да, тоже был коммерческий успех, но недолгий и только у интеллектуалов; для простого человека то, что он пишет, слишком страшно, знать об этом никому не хочется. Но вот, говорим, есть же у нас сейчас замечательные писатели – Трифонов, Аксенов, Битов… Да, отвечает, писатели очень хорошие, но в Европе много и своих хороших писателей, которые о том же, что и они, пишут…
Профессор Фриу, наверное, ошибался. Но есть о чем, согласитесь, задуматься и современным русским писателям – тем из них, по крайней мере, кто ищет успеха не только у себя дома, но и в скучающей Европе.
Булат Окуджава со всеми, кажется, кого он знал, был на «ты» и по имени. Со мною тоже, и я понимал эту его привычку как грузинскую. И вот стоим мы утром подле гостиницы в Париже, куда его почему-то весной 1987 года принесло вместе с «сорокалетними», ждем автобуса, чтобы ехать на экскурсию в долину Луары, и он мне говорит: «У меня здесь пластинка вышла». «Поздравляю», – отвечаю я искренне, заранее рассчитывая, что подарит с автографом. «И денег много дали, – продолжает Булат раздумчиво. И тут же, без перехода, заговорщицки: – Давай я немножко тебе дам, а ты потом когда-нибудь отдашь. У тебя же франков, я знаю, совсем нет».
Франки, положим, нам всем выдали – то ли как туристам, то ли как командировочным – в эквиваленте к советским тридцати пяти вроде бы рублям. И я отказался от щедрого предложения. «Ну и зря», – резюмировал Булат Шалвович, снисходя к моей глупости.
И вторая сценка, тоже про деньги. Аэропорт Шарля де Голля. Мы вылетаем в Москву. И я неприлично мечусь по дьюти-шопу, поскольку в кулаке зажата еще какая-то мелочь, а времени, чтобы ее истратить, почти не остается.
«Чего это ты?» – заинтересовался Булат моими судорогами. «Ну как, – бормочу, – мы ведь уже улетаем». И раскрываю ладонь с потными медяками. «Полетишь в следующий раз – тогда и истратишь», – говорит мне Булат с некоторым даже недоумением. И я остолбеневаю, потому что во многое я верил в 1987 году, но вот в то, что еще раз когда-нибудь побываю в Париже, не верил ни на секунду. Окно… да не окно, а форточка случайно для меня открылась и тут же захлопнется.
Только так могло статься, и никак иначе.
Начало, наверное, 80-х. В Доме литераторов какое-то многошумное сборище. Антракт. И вот стоим мы со Славой Тарощиной[292], тогда сотрудницей отдела информации «Литературной
Тарощина Слава (Бронислава Дмитриевна) – мой друг, в ту пору сотрудник отдела литературной жизни «Литературной газеты», а ныне известный телевизионный критик, обозреватель «Новой газеты».
