частью их натуры. Альберт, старший, служил священником. Бою больше по душе пришелся Розин брат Ольстен, которого все называли Рутом. Роза сказывала, что Рут сочиняет музыку, и, может, так оно и было, хотя многое из того, что Роза рассказывала о своей родне, было правдой лишь наполовину, о чем Бой однажды узнал от Джека Роча, своего дружка-птицелова, столкнувшегося с Рутом в доме у Боя с Розой. «Музыку сочиняет, ври больше! – сказал Бою Джек. – Шурин твой подвизается тапером в «Синем доме», в Хобарте. Сиживал я там как-то вечерком, и тогда он так надрался, что одной из девиц Матушки Дуайер пришлось подпирать его, чтоб он не грохнулся со стула, пока давил на клавиши». Даже Рут был подвержен семейной слабости. Он любил потягивать херес и обсасывать состояние дел у всяких богачей: какой тяжелый год выдался у О’Конноров в Бенхэме, как Бербери собираются расширять свое хозяйство, и так дальше, – пускаясь в пространные разглагольствования, по семейной привычке, о мире, где к пианисту, играющему по вечерам в портовом борделе Хобарта, не испытывают ничего, кроме презрения.
Говорю вам, непростое это дело – тонущему малому смотреть в глаза семейной правде. Потому как для меня смотреть на все это – то же самое, что признаться вам, будто я одновременно кинорежиссер, киномеханик и зритель, да и потом, не скажу, что я вправе раскрывать семейные тайны в моем положении, а я оказался в полном дерьме. Любовь к правде – семейная черта, объединяющая Льюисов и Козини, предмет их гордости, и они этим кичатся, хотя сами нет-нет да и кривят душой. Возможно, я несчастный дурак, если обращаю внимание на такие вещи, но я вижу то, что знаю, и что знаю я, знаете и вы; а вижу я то, что Розины сестры, как и сама Роза, были ослепительно рыжеволосы, хотя в их жизни, как и у Розы, наступила черная полоса, тем более очевидная, что от былого девичьего веселья в них не осталось и следа. Бой научился их уважать, хотя так и не полюбил. С возрастом они стали более нетерпимы и набожны. Подобно Розе, они превозносили респектабельность, которую приравнивали к образованности, и изъяснялись довольно манерно, что очень забавляло Боя. За чаем – а ритуал этот проходил хоть и не без изысканности, но, в общем, как-то чопорно и непременно в общей комнате – они складывали губы трубочкой, выпячивая верхнюю вперед в форме галочки в совершенно безнадежных попытках наполнить объемом свои плоские гласные, и старались говорить на пол-октавы выше в сравнении с тем, как они обычно разговаривали на кухне. Но слова их оседали на пол и расползались по всей комнате, подобно сдувшимся воздушным шарикам. Они обсуждали знакомых священников и совершенно незнакомых епископов, и все же главным предметом их бесед был Ричмонд и те его обитатели, вместе с которыми они выросли. О некоторых они отзывались с большой симпатией, а о других, например о Прокторах, местных булочниках, – с не меньшим презрением. И выглядело это странно, поскольку хотя те же Куэйды считались злопыхателями, каких поискать, они при всем том были помешаны на этикете и полагали, что ежели на стороне и позволительно перемывать косточки
