л Вовка Некрасов и мы с ним напились до положения риз.
Вовка был из интеллигентной семьи, его отец возил председателя райисполкома, мать работала товароведом. Это был большой минус в биографии и чтобы хоть как-то его восполнить, Некрасов разговаривал матом. При этом он вставлял в свою речь не матерные слова, а наоборот.
Напивались мы с ним стремительно. На душе уже было хорошо и легко, хотелось плакать. Но тут пришла моя мама. Сказала, что водки больше не даст. Некрасов куда-то вышел. Через пятнадцать минут вернулся, держа в руках бутылку мутного стекла.
– Вот! – Потряс он бутылкой, – «Спотыкач»!
Я спросил:
– Горит?
Разлитая на столе прозрачная жидкость полыхнула синим пламенем.
После первой рюмки мы с Некрасом заплакали суровыми мужскими слезами.
Видимо, на нас подействовал «Спотыкач»…
Гремел магнитофон:
Ты получишь письмо,
Как обычно, без марки солдатское
И прочтёшь торопливо,
А, может, не станешь читать.
Я чувствовал себя солдатом, отправляющимся на войну. Солдатом, за спиной которого Россия.
Всё опять испортила мама. Она зашла в комнату и встала на пороге. Характер у неё был нордический, помноженный на сибирские морозы. В бабку. Та прошла суровую и многолетнюю закалку советской властью. Не боялась никого и в свои восемьдесят совершенно не говорила по-русски.
В этом отношении я похож на неё. Несмотря на многолетнее проживание в Германии, я не очень-то говорю по-немецки. Но по другой причине.
Бабка не плакала, когда осенью 1941 года её с шестью детьми из тёплого обжитого дома выслали в Сибирь. Деда арестовали ещё раньше.
Мама, молча встав рядом со мной, сказала:
– Боже мой, видела бы бабушка, что её внук тряпка! Мне стыдно за тебя!
Я ответил, что если являюсь недостойным бабушки внуком, то моя нога в этот дом более не ступит, и хлопнул дверью. Но не сильно.
И ушёл.
Но ушёл недалеко, ровно до бани на огороде.
Грохнула дверь за спиной. Я зажёг спичку. Качнулась нелепая, рваная тень. Огонёк добрался до пальцев, и я бросил на пол сгоревшую спичку. Темнота упала под ноги, но за несколько секунд я успел разглядеть лежащую на животе женщину. Это была Маринкина сестра. Её платье чуть задралось на заднице. Между пристёжкой и краем чулка матово светилась кожа.
Я подошел ближе, наклонился, содрогнулся от букета из запахов водки, крема и духов и запустил дрожащие пальцы под платье. Её кожа под трусиками была влажной, чуть шершавой на ощупь.
Девушка заворочалась в пьяном сне, что-то пробормотала.
Её губы были пухлые и мягкие, как вата и у меня возникло ощущение, что грызу потную поролоновую подушку.
В доме продолжал надрываться магнитофон:
Помнишь, как ты при всех,
Целовала меня на прощание?
Помнишь дым паровозный
И восемь коротких минут?
Страстной и знойной любви не получилось.
Едва успев всунуть, я тут же зарычал и заелозил носками ботинок по деревянному полу. Тёплая, жаркая волна поглотила меня. Я отвалился в сторону. Расчёт закончил. Пытаясь застегнуть ширинку, почувствовал запоздалое омерзение. Жутко презирая себя, я уснул.
Утром у военкомата нас собралось человек двадцать.
Андрей Штеплер, рослый неуклюжий малый, с повадками начинающего уркагана держал в руках большую бутылку тёмно- зелёного стекла. Такие называли огнетушителями. Пару раз мы пересекались с ним на дискотеке, когда стенка шла на стенку.
Все были такие же, как и я. Невыспавшиеся. Нервные. Злые. Страдающие головной болью.
Прямо из горлышка, на виду у суровых отцов и плачущих матерей мы пили портвейн. Он был терпкий, тёплый, противно пахнущий. Вино пьянило, снимая страх перед неизвестностью и грядущими переменами. Мы пили, обливаясь и захлебываясь, чуточку обалдевшие от осознания неотвратимости грядущих событий.
На прощанье нам толкнули напутственную речь.
Для солидности военное командование притащило какого-то старикана ветерана, увешанного медалями вперемешку со значками. Ветеран был пьян по самые брови, но держался. Он долго рассказывал нам о чести и доблести, потом его окончательно накрыло волной опьянения, в голове что-то щёлкнуло (я даже услышал щелчок) и, ветеран авторитетно заявил:
– А за своих невест и жён не переживайте! Е…ся не
