кости срастались медленно, но зато никаких других повреждений не обнаружилось.
Шансы стать отцом у Хью остались, и это хорошая новость.
Не то чтобы он так уж этого хотел, но все же чувствовал себя спокойнее. В памяти всплыл эпизод, как отец сдернул с него простыни в присутствии какого-то немецкого доктора, с которым не хотелось бы встретиться в темном переулке… Хью вырвал простыню, укрылся, изображая смертельное смущение, и дал тем самым отцу повод думать, что непоправимо искалечен.
И все это время, весь нелегкий период выздоровления, Хью, прикованный к постели в отцовском доме, был вынужден терпеть ежедневные заботы сиделки, чья манера ухаживать за больным весьма напоминала повадки дикого гунна Аттилы. Да и внешне они были похожи. Природа наделила ее лицом, по мнению Хью, ничем не выделявшимся среди физиономий прочих гуннов. По правде говоря, сравнение было достаточно лестным… для Аттилы.
И все же общество сиделки, пусть грубой и резкой, было куда предпочтительнее общества отца, который приходил каждый день в четыре часа дня с бокалом бренди в руке (только для себя, не для Хью) и с последними новостями об охоте на Дэниела Смайт-Смита.
И каждый день в четыре часа одну минуту Хью просил отца остановиться, но, конечно, лорд Рамсгейт его не слушал, потому что поклялся преследовать Дэниела, пока не увидит его мертвым.
Наконец Хью почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы покинуть Рамсгейт-Хаус. Денег у него было не много: только последний выигрыш, с тех времен, когда еще играл, но их хватило, чтобы нанять камердинера и снять маленькую квартирку в Олбани, хорошо известном как самое подходящее место для джентльменов благородного происхождения, не располагающих средствами.
Хью пришлось заново учиться ходить. Для расстояний побольше ему требовалась трость, но по бальному залу он смог бы пройтись и без нее, если бы посещал бальные залы.
Хью также учился жить с болью, постоянной болью в неправильно сросшейся кости, мучительной пульсацией в искореженной мышце, а еще он заставил себя навещать отца, чтобы попытаться его урезонить, упросить прекратить охоту на Дэниела Смайт-Смита, но все тщетно. Маркиз свирепо цеплялся за свою ярость побелевшими от напряжения пальцами, пыхтел от злости, в полной уверенности, что никогда не будет иметь внуков и виной тому – лорд Уинстед.
И не важно, что Хью изо дня в день твердил о том, что Фредди вполне здоров и может еще удивить их и жениться: многие заядлые холостяки в конце концов обзаводились семьей. Маркиз только плевался, а однажды заявил, что если даже Фредди и пойдет к алтарю, то сына зачать все равно не способен, ну а если каким-то чудом и сможет, ребенок его не будет достоин фамильного титула.
Нет, во всем виноват Уинстед. Это от Хью маркиз ждал наследников, а теперь взгляните на него: беспомощный калека! Лорд Рамсгейт в жизни не простит Дэниела Смайт-Смита, когда-то неотразимого и знаменитого графа Уинстеда. Никогда.
И Хью, чьей единственной постоянной в жизни была способность рассмотреть проблему со всех углов и найти наиболее логичное решение, понятия не имел, что делать. О женитьбе он, конечно,
