настраивал ее на лирический лад. Но, как ни странно, смерть Джорджа пробудила в ней прежде всего чувственность. На многих женщин война повлияла именно так. Смерть, раны, кровь, жестокость – всё на безопасном расстоянии – подхлестывали и возбуждали их, разжигали их пыл до предела.
Разумеется, в эти нескончаемые годы, 1914–1918-й, женщины поневоле вообразили, что смертны одни лишь мужчины, а им даровано бессмертие; и они, новоявленные гурии, старались обольстить каждого попадавшегося под руку шейха, – вот почему их так привлекала «работа на оборону» с ее широкими возможностями. А кроме того, еще и первобытный физиологический инстинкт подсказывал: назначение мужчины – убивать и быть убитым, назначение женщины – рожать новых мужчин, чтобы все продолжалось в том же духе. (Правда, этому нередко мешает наука, ибо она идет вперед, а именно – создает противозачаточные средства, за что ей великое спасибо.)
Итак, не удивляйтесь, что волнение миссис Уинтерборн, вызванное смертью сына, почти немедленно приняло эротическую окраску. Она лежала на кровати в пышных белых панталонах с длиннейшими оборками и в целомудренной, но необычайно нарядной сорочке. Сэм Браун, сильный, молчаливый, сдержанный и нежный, смачивал ей лоб одеколоном, а она большими глотками все чаще прихлебывала коньяк. Разумеется, приличия требовали, чтобы к ее горю относились с уважением, и это было даже приятно, а все-таки… лучше бы Сэма не приходилось каждый раз подталкивать на первый шаг. Неужели он не видит, что ее нежная натура нуждается в утешении, в капельке Истинной Любви – и притом сейчас же, сию минуту?
– Я его так любила, Сэм, – тихо молвила миссис Уинтерборн с искусно сделанной дрожью в голосе. – Я была совсем девочкой, когда он родился, – детка с деткой, говорили про нас, – и мы с ним росли вместе. Я была такая юная, что еще два года после его рождения ходила с косичками.
(Уверения миссис Уинтерборн относительно ее непреходящей юности были так шиты белыми нитками, что не обманули бы даже читателей «Джона Бланта», – но все шейхи попадались на эту удочку. Бог весть что они думали – воображали, должно быть, что Уинтерборн «оскорбил» ее, когда ей было десять лет.)
– Мы с ним были неразлучны, Сэм, мы были настоящими друзьями, и он никогда ничего от меня не скрывал.
(Бедняга Джордж! Он терпеть не мог свою мамашу, за последние пять лет своей жизни он и пяти раз с нею не виделся. А уж насчет того, чтобы с нею откровенничать, – куда там, самый простодушный из простодушных дикарей тотчас заподозрил бы, что она привирает. Когда Джордж был еще мальчиком, она снова и снова так подло предавала его, что он наглухо замкнулся в себе и уже не мог довериться ни жене, ни любовнице, ни другу.)
– А теперь его больше нет… – Тут в голосе миссис Уинтерборн зазвучали столь недвусмысленные призывные нотки,
