лицо.
– Сколько лет вы мне дадите? – спросила она меня, снимая очки. Она подождала и затем нетерпеливо опередила мой ответ: – Мне кажется, что мне лет сорок!
Ей казалось, что это много. А было ей двадцать два.
Солнце заливало улицы взбудораженного Триполи. Прошло уже больше семи дней с тех пор, как умер Муаммар Каддафи. Национальный переходный совет официально провозгласил освобождение страны. Зеленая площадь снова получила свое старое название – площадь Мучеников, и накануне вечером на ней вновь собрались толпы жителей Триполи, выкрикивавших в эйфории: «Аллах!» и «Ливия!», после чего состоялся концерт революционных песен под грохот очередей из автоматов Калашникова. Жители каждого квартала купили и зарезали перед мечетью одногорбого верблюда, чтобы разделить его с беженцами из разоренных войной городов. Все повторяли друг другу такие слова, как «единство», «солидарность», «счастливые, как никогда в человеческой истории». А также оглушенные, опьяневшие. Неспособные снова приступить к работе и вернуться к нормальному течению жизни. Ливия без Каддафи… Это было невероятно.
Разукрашенные автомобили продолжали ездить по городу, набитые повстанцами, которые сидели на капоте, на крыше, на дверцах, размахивая флагами. Они сигналили, каждый из них держал свое оружие как близкого друга, заслуживающего уважения, которого ведут на праздник. Они кричали «Аллах акбар!», обнимались, показывали пальцами «V» – знак победы; на головах у них, как у пиратов, были повязаны красно-черно-зеленые платки, или же те виднелись на рукавах, и было совсем не важно, что не все сражались с первого дня с такой же отвагой. Как бы то ни было, после падения Сирта, последнего бастиона Вождя, и его молниеносной смертной казни все называли себя повстанцами.
Сорая с тоской наблюдала за ними со стороны.
Была ли ее тоска вызвана атмосферой шумного веселья, удручающую тяжесть которой она ощущала с момента смерти Вождя? Или восхвалениями «мучеников» и «героев» революции, которые снова вернули ее в положение тайной жертвы – нежеланной, пристыженной? Может быть, она вдруг осознала крах своей жизни? У нее не было слов, она не могла объяснить. Она только чувствовала, как ее снедает чувство абсолютной несправедливости. Печаль оттого, что она не могла выразить свое огорчение и кричать о своем возмущении. Страх того, что о ее несчастье не желают слышать в Ливии, а значит, ей нельзя о нем рассказать и на нем поставят крест. Это казалось невозможным. Аморальным.
Она покусывала шаль, нервно закрывая нижнюю часть лица. Быстро вытерла появившиеся слезы.
– Муаммар Каддафи разрушил мою жизнь.
Ей нужно было выговориться. Слишком тяжелые воспоминания переполняли ее.
– Позор! – говорила она о том, из‑за чего ей снились кошмары. – Я могла бы многое
