согласию с женой посредством дискуссии – с таким же успехом можно было бы обращаться к каменной стене, – я ограничивал свою роль исправлением ложных понятий и искаженных фактов. По большей части я воплощал собой гробовое молчание. Вполне отдавая себе отчет в том, что у медали две стороны, бедный Морикан силился придать дискуссии более фундаментальную основу.
– От людей типа Миллера ничего не добьешься, – говорил он моей жене. – Он мыслит не так, как мы с вами. Он мыслит кругами. У него нет ни логики, ни чувства меры, он презирает разум и здравый смысл.
Затем он начинал описывать ей ее собственные достоинства и недостатки, чтобы показать, почему мы никогда не сходимся во взглядах, она и я.
– Но я вас обоих понимаю. Я могу быть арбитром. Я знаю, как разрешить эту головоломку.
Между прочим, в этом он был недалек от истины. Он доказал, что может быть прекрасным третейским судьей. То, что грозило закончиться взрывом, кончалось просто слезами или безмолвным недоумением. Часто, когда я молился, чтобы он устал и хотя бы на сегодняшний вечер оставил нас в покое, я чувствовал, что моей жене требовалось как раз обратное. У нее был единственный шанс объясниться со мной или передо мной только в его присутствии. Наедине мы или хватали друг друга за горло, или карали молчанием. Морикану часто удавалось перевести эти яростные и бесконечные споры, ставшие для нас привычными, на другой уровень; он помогал нам, по крайней мере на какое-то мгновенье, изолировать наши мысли, бесстрастно рассмотреть их, проверить их под другим углом, освободить от их навязчивой природы. Именно в таких случаях пригождалась его астрологическая мудрость, поскольку для жертвы эмоций нет ничего более спокойного и объективного, умиротворяющего и незыблемого, чем астрологическая картина ее состояния.
Конечно, не каждый вечер проходил в спорах и дискуссиях. Лучшие вечера были те, когда мы отдавали ему бразды правления. В конце концов, монолог был его сильной стороной. Если, случалось, мы затрагивали тему живописи – он начинал свою жизнь художником, – то знали, что будем щедро вознаграждены его словоизлиянием. Многих из ныне прославленных личностей в искусстве Франции он знал близко. С некоторыми дружил в пору своего благосостояния. Его краткие рассказы о том, что я склонен называть «золотым периодом» – два или три десятилетия перед появлением фовистов, – были восхитительны в том смысле, в каком восхитительна отличная еда. Они всегда были сдобрены мистическими наблюдениями, исполненными своеобразного дьяволического шарма. Для меня этот период представлял собой самый живой интерес. Я всегда чувствовал, что на двадцать-тридцать лет опоздал с рождением, и всегда сожалел, что не посетил впервые Европу еще молодым человеком (чтобы остаться там). То есть что не увидел ее до Первой мировой войны. Чего бы я не отдал, чтобы оказаться приятелем или закадычным другом таких личностей, как Аполлинер, Таможенник Руссо, Джордж Мур[75], Макс Жакоб[76], Вламинк
