нней молодости я увлекался психологией, позже зачитывал до дыр Карнеги, и мне казалось, что я вполне научился владеть своими чувствами, во всяком случае, надежно маскировать их бесстрастным выражением лица. Теперь же я с обреченностью понял, что не научился ровным счетом ничему и, что самое главное, – совсем не знаю себя и не могу прогнозировать, когда мои чувства выдадут меня с потрохами.
Мокрый, пропитанный осенним ливнем, с набухшим от влаги воротником плаща, от которого неприятно холодило шею, я стоял в прихожей, и мое лицо полыхало юношеским румянцем, а глаза наверняка рассыпали во все стороны искры восторга. Я стоял и не мог вымолвить ни слова, а на диване, взобравшись на него с ногами, накрывшись пледом, сидела и спокойно взирала на меня Валери.
– Ты? – наконец задал я вполне идиотский вопрос.
– Тебе звонил Борис, – ответила Валери.
– К черту Бориса! – Я стащил с головы шляпу и кинул ее на холодильник. – К чертовой матери все телефонные звонки! Я хочу понять только одно – откуда ты здесь взялась? Валери, у меня белая горячка или ты, как привидение, впорхнула прямо в окно?
Не снимая плаща и ботинок, я вошел в комнату. Она похудела с того дня, как я простился с ней и Глебом на автовокзале, под глазами легли тени, а в уголках прекрасных бледных губ наметились горестные складки. Я подошел к ней, и Валери сжалась, натянула плед до подбородка, словно от меня повеяло арктическим холодом.
– Ключи, – сказала она едва слышно.
– Что – ключи?
– Борис дал мне твои ключи. Я открыла дверь. Теперь сижу. Жду тебя и греюсь.
Я присел у ее ног. Привидение обретало плоть. Все оказалось простым и будничным. Девушка взяла ключи у моего друга, который частенько пользовался моей квартирой для актов прелюбодеяния, открыла ее двумя оборотами по часовой стрелке, села на диван, накрылась пледом и стала ждать меня. Как все обыденно и серо!
– Ты мокрый, – сказала она и провела ладонью по моей голове. – Сильный дождь?
– Нет, это я купался в море, – ответил я, взял ее руку – тонкую, холодную, окольцованную еще более холодным тусклым металлом, и только потом вспомнил, что не разделся. – Валери, милая…
Я целовал ее ладонь, думая о том, что зря не остался на праздновании дня рождения моего приятеля. Пришел бы намного позже, вдрызг пьяным, и воспринял бы Валери как само собой разумеющееся.
– Как поживают бедные бабушки? Ремонт, надеюсь, вы уже завершили?
Валери провела ладонью по моей мокрой щеке, легонько хлопнула по ней пальцами, вздохнула.
– Поставил бы ты лучше чай.
– Лучше, чем что?
– Чем издеваться надо мной. Сейчас это слишком просто. Я одна, вся в твоей власти, и нет никого рядом, кто бы мог заступиться за меня… Под тобой лужа, и если ты сейчас ее не вытрешь, то к утру паркет вздуется.
– А потолок у соседа снизу – выгнется. Вот удивится мужик, да? Приходит домой, а люстра метра на два вверх уехала…
– Да замолчишь же ты когда-нибудь, господи! – вдруг крикнула Валери и закрыла лицо руками.
Я встал с колен, стащил с себя плащ и отнес его на кухню. Просушить его можно только над плитой, и я разжег все три конфорки. Поставил чайник, достал из буфета начатую бутылку коньяка и, прежде чем отнести ее в комнату, налил себе полстакана и залпом выпил. Чтоб не простудиться.
Зачем, откуда, для чего? – думал я, машинально вытаскивая из шкафа тарелки, нарезая хлеб, вскрывая рыбные консервы. Что она хочет сказать мне, эта молодая, красивая женщина, которая так ловко окрутила меня, на которой – пусть косвенно – лежит грех за убийство безвинного сторожа-корейца, которая с ангельской улыбкой провернула ловкую аферу, которая мастерски лгала мне о несчастных стариках и унизила меня тем, что я поверил ей. Эта женщина, о которой я так часто вспоминал после расставания с ней, которую даже не мечтал увидеть… И вот она здесь, в моей квартире, сидит на диване, укрывшись пледом, осунувшаяся, с глазами смертельно уставшего человека, обреченного на скорую гибель, и едва сдерживается, чтобы не закричать. Во всяком случае, на это очень похоже.
Стемнело. Я вошел в комнату с тарелкой в руке и хотел включить свет, но она попросила:
– Не надо.
Не надо так не надо. Приглашать ее на кухню, где со вчерашнего дня сохнет в раковине немытая посуда и ведро трещит от мусора? Я подкатил к дивану сервировочный столик, на котором еще пылились две рюмки, матово блестела смятая фольга от шоколадки да сильно пахла старым табаком переполненная пепельница – следы недавнего блуда Бориса. Валери заметила след губной помады на одной из рюмок и не преминула сказать:
– Вижу, ты здесь не очень-то скучал.
Она еще смеет в чем-то упрекать меня! Я не стал
