себя. Цепи рассудка вашего, тягчайшие из всех, возьму на себя.
Ибо я тот, кто несет бремя мира».
Бернису слышится лишь глубокая безысходность: этот человек не молит о знамении и не возвещает о знамении – он отвечает сам себе.
«Вы будете беспечны, как дети.
Вы трудитесь вотще каждый день ваш, и изнемогаете, – придите ко мне, вашим трудам я верну смысл, и воздвигнете их в сердце своем, и сделаю ваше сердце человеческим».
Речь его овладевает толпой. Бернис уже не слышит слов – только то, что в них скрыто, один и тот же настойчивый мотив.
«И сделаю ваше сердце человеческим!»
Проповедник вне себя.
«Ваша любовь черства, безжалостна и безнадежна, любовники дня сего, – придите ко мне со своей плотской страстью, со своей тоской увядания, и сделаю вашу любовь человеческой».
Бернис слышит, как в его голосе нарастает отчаяние.
«Ибо я тот, кто возлюбил человека».
Бернис близок к бегству.
«Ибо я тот, кто может вернуть человека самому себе».
Проповедник умолк. В изнеможении он повернулся к алтарю. И поклонился богу, которого только что сам сотворил. Он был опустошен, как будто отдал все, что имел, как будто это изнурение плоти и было даром. Сам не понимая, он представлял себя Христом. Стоя лицом к алтарю, он снова заговорил с ужасающей медлительностью:
«Отец мой, я поверил в них, вот почему я отдал свою жизнь».
И склонился над толпой в последний раз.
«Ибо я возлюбил их…»
Его охватила дрожь. Тишина показалась Бернису оглушительной.
«Во имя Отца…»
«Какое отчаяние! – думал Бернис. – Где же вера? Я не слышал никакой веры – только крик отчаяния».
Он вышел. Скоро зажгутся фонари. Он шел вдоль набережных Сены. Деревья стояли недвижные, разор ветвей схвачен смолой сумерек. Бернис шел. День завершался, суля передышку, и Берниса охватывал покой, как после решения трудной задачи.
Вот только эти сумерки… Точно театральный задник: сколько раз в этих декорациях разыгрывался распад Империи, житейское поражение, конец любовного приключения, – а завтра будут сыграны другие комедии… Но как тревожит этот фон, когда вечер так тих, когда жизнь едва тянется, и неясно, что за драма на сцене. О, хоть бы что-нибудь спасло Берниса от этой такой человеческой тревоги!
Все разом вспыхнули дуговые фонари.
XII
Такси. Автобусы. Как ни назови эту суету – в ней хорошо затеряться, ведь правда, Бернис? А вот какой-то увалень встал как вкопанный – «Давай шевелись!».
Женщины, которых больше никогда не встретишь, – другой возможности не будет. Выше – грубовато расцвеченный огнями Монмартр. Девочки уже цепляются.
– К черту! Отвали!
А вот другие женщины. В «испано-сюизах», как в роскошных футлярах, даже безобразная
