из деревенского туалета, позабыв там книгу любимого писателя.
Дознаватель в кабинете председателя колхоза в эти минуты допрашивал едва протрезвившегося водителя большегрузного автомобиля, по вине которого случилось происшествие с мотоциклом японца.
– Ну и? Сколько выпил-то, спрашиваю?!
– Две поллитры.
– А с кем пил?
– С механизатором нашим, с Коляном Орловым.
– И куда ехали?
– За самогоном, – виновато, опустив глаза в пол, отвечал водитель.
– Настолько шары залил, что мотоцикла не увидал?
– Да он шибко ехал больно. И прямо нам навстречу. Мы объехать его решили, да вот вишь как получилось…
– Как?
– Ну мы-то повернули, чтоб объехать, а он видать тоже объехать решил и тоже повернул, ну и опять навстречу получилось… И вот…
– Вот… А если бы он умер от удара? Ну ты представляешь, что такое ЗИЛ и что такое японский мотоцикл? Я удивляюсь, как от него вообще еще хоть что-то осталось!
– Ну не умер же.
– Ну это понятно. Я говорю, а если б умер?..
– Жалко было бы…
– А жену свою тебе не жалко?
– А чего ее жалеть, бей бабу молотом, будет баба золотом…
– А того, что я тебя сейчас арестую, потом суд, влепят тебе трешник за милую душу, так кто семью-то кормить будет?!
Призадумался Василий. Почесал репу.
– Так за что ж трешник-то?
– За порчу имущества, за езду в пьяном виде, за нанесение телесных повреждений гражданину Японии…
– Подданному, – поправил дознавателя переводчик, стоящий в дверях вместе с мистером Сякамото.
Дознаватель осекся, и прошептал Василию на ухо:
– Проси его, мудила, чтоб он тебя простил, иначе не видать тебе света белого года три, а мне отпуска, пока я с твоим гребаным делом не раскидаюсь… – И добавил, обращаясь уже к японцу: – Мистер Сякамото, этот человек признается виновным в ДТП с участием Вашего мотоцикла. Можете предъявить ему свои претензии, а также инициировать уголовное дело в его отношении.
– Что ему грозит? – осведомился японец. Переводчик перевел.
– До трех лет лишения свободы.
Задумался Крис. Никогда самурай не стал бы обижать человека, оказавшегося в заведомо бессильном положении по отношению к нему. Глаза и вообще весь внешний вид этого человека, еле живого от пьянства, что по ошибке было истолковано японцем как глубочайшая степень раскаяния, однозначно говорили ему, что, встреться они с ним в равном положении на поле боя, то самураю следовало бы храбро принять бой. Но здесь, в кабинете жандарма, ни о каком бое не могло быть и речи. Высокая самурайская честь говорила ему о том, что только прощение и отдача были наилучшим вариантом поведения
