«царь-отец» и сакральный «правитель-жрец», связывающий Небо и Землю, выступал теперь во всеоружии новейшей гоббсовской теории «договора», также как старый византийско-ордынский московский деспотизм преобразился в модернизированной и перелицованной на европейский лад петровской империи. Как замечает Е.В. Анисимов:
«Обращение к разуму, характерное для обоснования этого направления мысли, несомненно, новая черта в идеологии русского самодержавия… Своим каждодневным трудом Пётр показывал пример служения себе, российскому самодержцу». Подданный должен безраздельно служить империи и находить всё своё счастье в величии этой империи, которая отождествляется с личностью императора – такова ключевая мысль новой незатейливой идеологии, по праву занимающей исторически промежуточное место между архаической концепцией «Третьего Рима» и большевистской идеологией XX века. Не случайно Пётр произносил на пирах следующий многозначительный тост: «Да здравствует тот, кто любит Бога, меня и отечество!» Впрочем, об «отечестве» речь заходила всё реже.
По словам Е.В. Анисимова: «Для политической истории России в дальнейшем это, как известно, имело самые печальные последствия, ибо любое выступление против носителя власти, кто бы он не был – верховный повелитель или мелкий чиновник, – трактовалось однозначно: как выступление против персонифицируемой в его личности государственности России, народа, а значит, могло привести к обвинению в измене, к признанию врагом Отечества, народа… При Петре… понятие Отечества, не говоря уже о «земле», исчезает из воинской и гражданской присяги, оставляя место лишь самодержцу, в личности которого и была персонифицирована государственность».
В 1721 году, когда, в связи с заключением Ништадтского мира Пётр принял титул императора, Сенат преподнёс ему одновременно официальные титулы «Великого» и «Отца Отечества». Последнее наименование особенно рельефно подчёркивает тот факт, что идея сакрального патернализма (восприятия императора как Отца и Учителя своего народа, обо всех думающего, всё лучше всех за всех знающего, и ничем не ограниченного) получила в идеологии Петербургской Империи новый мощный импульс. Государство – огромный механизм, заводимый рукой Механика-императора, а подданные – шестерёнки этого механизма – эта метафора адекватно выражает суть новой имперской доктрины.
Теоретические обоснования новой идеологии находили своё зримое эмоциональное воплощение в частых пропагандистских действиях и мероприятиях: громадных праздниках, парадах, триумфах, фейерверках, воздвигаемых дворцах и памятниках. Эти парады и праздники приобрели поистине культовое языческое значение в поклонении идолу Державы. А пышные отмечания очередных военных побед империи (призванные воздействовать на чувства подданных и заставить их отождествить себя с державой) заняли в Петербургской Империи то же сакральное место, которое в Московии занимали византийская
