По дороге около кладбища прошел запоздалый путник. Я обследовала все кладбище несколько раз. К тому времени моя боль утихла, став почти привычной меланхолией.
Бесплотность не доставляла неудобств, наоборот, казалась сто лет привычной. Еще в тот день, когда мой труп извлекли с реки, я поняла, что пребывание в живом теле не несет ничего хорошего – разве что возможность глушить душевную боль физической… Это было единым его достоинством. Точно с таким же равнодушием я отнеслась к собственной плоти, как относилась к плоти чужой – без намека на влечение.
В ту ночь я не покинула пределов некрополя. Уставши от бессмысленных скитаний, я вернулась к сырому холмику собственной могилы и прильнула к нему, желая погрузится глубже, вернутся в небытие. «Господи!» – неистово молила я, «услышь меня, взывающую из бездны отчаяния. Пусть будет Вечный Сон. Позволь мне уснуть, сладко и навсегда…»
Когда на горизонте загорелось утро, я почувствовала некий зов, холодное дуновение Иного Мира. Покой лег на меня желанным грузом; будто бы во врата, я вошла сквозь слой земли в свою могилу и опять погрузилась в великое прекрасное забвение.
Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, сколько равнодушных ночей сменили друг друга, прежде чем я опять была вырвана из небытия. С небес взирала идеально круглая луна, осень достигала апогея. Я оставила кладбище и устремилась к дому, где обитала когда-то – когда дышала и обладала плотью. Горечь наполняла меня до края – больше в душе ничего не смогло бы вместиться, она была переполнена, и одновременно с этим – пуста. Я плыла в воздухе в нескольких сантиметрах над землей, сохраняя привычный образ мертвой девушки со слегка вьющимися волосами и худощавой фигурой, хотя отчаянно ненавидела раньше свое тело. Я еще не знала, способны ли меня видеть живые.
Очень скоро я добралась туда, куда стремилась: дом спал посреди пылающего желтым и кровоточащего багровым, умирающего, мирного сада, где я часто сидела под какой-нибудь яблоней, читая книгу или просто погружаясь в собственные разрушительные мысли.
Эти кирпичные замшелые стены воззвали ко мне в ночи голосами из прошлого; я услышала, направилась к ним, пройдя сквозь запертую кованую калитку, легким касанием сбив ледяную полуночную росу с хризантем, вольно растущих у тропы, и предстала на крыльце дома, который помнил меня, будучи не в силах постучать в дверь своей бесплотной рукой.
Я просочилась вовнутрь вместе с леденящим сквозняком – воющим, будоражащим, печальным. В холе погасла керосиновая лампа, погасли свечи, ночи напролет озаряющие мой маленький портрет, который мать обвила черной лентой и поставила на круглом дубовом столе.
Скорбела ли она от чистого сердца? Нет, скорее траур в моей семье был данью приличиям, которые меня никогда не заботили.
Очень осторожно я поднялась поскрипывающей лестницей на второй этаж и вошла сквозь стену в свою комнату – вернее, комнату той меланхолической
