как-то невинно, что ли. На глазах у всех. Прибегала, садилась рядом, прижималась к боку, и начиналось все с плача по безвременно ушедшему отцу, приходилось утешать, а заканчивалось одинаково – тем, что просила она меня спеть «Вечную любовь».
Потом как-то осмелела и на сеновал ко мне ночью прошмыгнула. Разбудила. Опять ее утешай…
Залезла ко мне под тулуп, поплакала немного, потерлась об меня всем телом, потом целоваться вздумала. Решил я, что попробую просто петтингом отделаться, но… требование юной чертовки было категоричным и императивным:
– В дырочку!
Так, конечно, долго продолжаться не могло, но месяц с небольшим мы продержались, тая наши новые отношения от остальной семьи.
Потом попались.
Точнее, она попалась, когда очередной раз ночью в сенях с дядей столкнулась, не вовремя до ветру отправившимся.
Меня с нее никто не снимал, так что только подозрениями, хотя и суровыми, со стороны хозяина я легко отделался. Кузнец только глазами сверкал, но коли не пойман, как говорится, то и не вор… А по их понятиям за конкретную предъяву надо ответ держать по всей строгости. Только работой меня нагрузили сильнее, чтобы на ночь сил не оставалось. Но это он по своему возрасту судил, сам упахивался вместе со мной так, что к вечеру его ноги не держали. Я тоже сильно уставал, но юный организм бабы хотел больше, чем сна.
Продолжалось бы так и дальше, встречи только хитроумнее обставлять пришлось, да и тепло настало, в лесу зеленый лист вылез. Пришло время собирать ранние травки и дикий чеснок. Так что, поставив силки, приходил я в условленное место в густых кустах лещины, где и любились мы с Эликой, никого уже не опасаясь. Потом порознь расходились и приходили домой порознь – она с корзиной, я с двумя-тремя кроликами. А то и облезлым енотом. С виду все чинно и благородно.
В конце мая поехали мы с кузнецом на ярмарку в долину только вдвоем почему-то.
Расторговались быстро, в два дня.
Закупили, что нам в горах потребно.
И повел он меня в казенный дом, как сказал: документ мне выправлять. Я и пошел спокойно, так как никакой подлянки от него не ожидал. А зря.
Где-то полчаса я ждал кузнеца в унылом коридоре на жестком стуле. Потом и меня вызвали к местному начальству в убогий кабинет, где единственным ярким пятном был ростовой портрет императора в золоченой раме.
Тучный усатый начальник в мундире, смутно напоминающий иллюстрации Йозефа Лады к «Бравому солдату Швейку», долго тряс мне руку, чуть кисть не оторвал, и нудно восхвалял мои мнимые достоинства и имперский патриотизм, пока до меня не дошло, что я, стараниями кузнеца, записался добровольцем в армию. Уже.
Вот облом так облом… И отказаться вроде как нельзя… Отказаться от такой почетной обязанности верного подданного императора, это вроде как отказаться от семьи кузнеца, которая была для меня единственным источником легитимации в этом обществе. Да мне и времени не дали на раздумья.
