осаждают родственнички или знакомые, у которых не скоро случится возможность навестить нас и порадовать глаз свой моим счастьем, – хоть некоторые, по правде-то, скорее, только желчью исходили, да черт с ними. А меня будто какая неведомая сила несла, будто фейерверк меня в воздух подкидывал, когда я проводил их по комнатам, непринужденным жестом показывая на холсты и нехотя бросая: «Тьеполо, Корреджо» (большинству из них это ничего не говорило, клянусь), и далее, в библиотеку с книжками, от некоторых еще пахло свежей печатной краской, а стояли они от пола аж до самого потолка, как во дворцах у герцогов Осунских, у герцогини Альба, графа Флоридабланка. Может, я не прочел всех, но в случае чего были они под рукой – и античные поэты, и французские трагики, и итальянские сонетисты. Были книжечки и об астрономии, и о металлах, медицине и живописи, даже о разведении пчел. Все они только и ждали меня, каждая книженция – как маха с раздвинутыми ножками.
Я показывал им две позолоченные тарелочки, на которых когда-то герцогиня прислала Пепе засахаренные фиги и обжаренный миндаль, приказав посланнику, чтоб не вздумал забирать их назад; а позже Пепа от кого-то услыхала, что Альба подарила нам сервиз чистого золота на дюжину персон, – вот и хорошо, подумал я, пусть себе говорят, на здоровьечко, черт с ними.
О ком, как не о глухом, можно проще всего посплетничать? Но меня радовали как те, что восхищались, так и те, что завидовали, – мол, столько я нажил и все с легким сердцем отдаю сыну и невестке. А я устраивал себе перерывы и поглядывал в открытое окно на патио: на те ручищи, тянущиеся к кускам курицы, к хлебу, бутылкам, стаканам, на бороды, по которым стекала подливка, – что за вид! Вот ювелир Исидро Вейсс, отворачивается, когда ему кусочки утки подкладывают, совсем как наш вечно постящийся покойник король, царствие ему небесное, тот тоже стеснялся своего обжорства, хоть специально нанял итальянского шоколадника и велел держать в своих покоях кувшины с дымящимся шоколадом, но всякий раз, когда подавал знак, чтоб ему налили еще одну чашечку, отворачивал взгляд и делал вид, будто ничего не замечает, а потом – будто вынужден выпить из вежливости, чтоб даром не пропадало. А та сражающаяся с большим артишоком баба – это ж настоящая ведьма, вырывающая повешенному язык – ценную добычу для магического зелья. А заплывший жиром мой дядька, капуцин, разве весь он – не бесполезный нарост на огромной кишке, денно и нощно переваривающей? Подай им зажаренных младенцев, набросились бы еще охотнее, наверно, даже не подув на горячее!
А так, между нами, чем же я лучше их, коли сам кормлюсь похвалами?
Я мало что помню из своей свадьбы, только то, как утром валялся в постели, весь дом уже был на ногах, отцовские подмастерья расставляли на патио столы, сколоченные из досок с крестовинами вместо ножек, нанятая прислуга гремела на кухне сковородками и горшками, а я боялся открыть глаза и выйти навстречу этому дню, с его торжественностью и окончательным выбором, даром что не я сам его делал.
А
