году. – Поженимся?» – «Спасибо, не хочется», – может быть, он тоже подозревает тару, стеклянную емкость, поэтому смеется. Смеюсь и я, услышав рефренное «Я … …» – но во второй раз добавляет, непонятно зачем, «до сих пор». Понятно, зачем! Мне пришлось засветиться: есть на свете сером вещи, которые необходимо сообщать и б.-у.шным возлюбленным. Сообщать тоном, не позволяющим этим самым возлюбленным определить собственную б.-у.шность.
Но меня злило то, что я разозлилась. На него. С его нелегальным возрастом. На голубые береты вэдэвэшников. На пыльный стол. Исписанный блокнот. Телефон, который вечно не вовремя. Итэдэитэпэ. Что такое вовремя? Когда оно наступает? Существует ли? Я смотрела в окно и слушала его голос. Он был, в сущности, прежним. Мне не хотелось осязать обладателя этого голоса: пожалуй, мы могли бы вместе выпить, не более – с обладателем. Но чем он, черт возьми, обладал? Когда-то – моим глупым пульсом, и только. И только?
«Слушай, – не отпускает, я же говорю: сволочь! – приезжай, а?»
В это время Кот прижимает уши к голове и, выжидательно глядя на меня, молчит. И тут я вспоминаю, что…
…единственный нормальный человек в нашей веселой и счастливой семейке – это кот. Шерсть у него как у голубой норки, а морда «сладкая» какая-то – в общем, made с любовью, хоть и in Russia. Кота так и зовут: Коt.
Когда отец заложит за воротник (а закладывает он, вообще-то, не так уж редко – попробуй-ка, не закладывай при таком раскладе!) и мама истерично начинает гоняться за ним по квартире, будто Фрекен Бок за Карлсоном, все, кроме кота, шизеют крещендо. Сестра визжит, бабушка охает, дед хватается за ружье и сердце, отец или беспомощно улыбается, разводя большие свои ладони, или преподносит нам всем чудные уроки ненормативной лексики, – последнее зависит от степени его опьянения. Я в это время наблюдаю за котом, с высоты шкафьего полета возлежащего на пылящемся собрании никому теперь не нужных сочинений признанного классика: толстенные тома в добротных зеленых переплетах служат коту другой стороной баррикад.
– Профессор, блин! Профессор кислых щей ты, вот ты кто! – кричит мама, гоняясь за отцом с полотенцем и периодически попадая скрученной тугой махровостью по его начинающей лысине. – Востоковед хреновый! Все диссертации пишем, а потом нажираемся, как сапожники! – мама сверкает пятками.
Все еще стройные мамины ноги в поблескивающих чулках доставляют коту ни с чем не сравнимое эстетическое наслаждение: кажется, он самодовольно наблюдает именно за ними.
– Лара, Ларочка, да я ничего, – отмахивается от ударов отец, а потом лексит что-то совсем уж неприличное.
Лара – она же мама, она же: Ларочка, Ларюсик, Лори, Лариска, Ларетта, Лариса Дмитриевна, – садится рядом с ним, хватается голову и поет свою любимую песню:
– Семенов, ты ужасен. Ты испортил мне молодость! Да что молодость… жизнь сломал! Если б двадцать лет назад я вышла не за тебя, а за Максика Лощилина… Впрочем, – осекается она, – здесь дети, – и
