то Сальватори будет стараться проникнуть в ваши, то есть мои, мысли по отношению к Бонапарту, чтобы знать, с которой стороны подъезжать… Что ж им до моих мыслей о Наполеоне! Я не поклонник этого господина, я вообще не поклонник этого сорта господ – они разрушают то, что созидает разум; но, по моему мнению, России безопаснее быть в ладу с умным и сильным человеком, а то, чего доброго…
– Отнимет простоквашу? – засмеялась «титулярная мама», вытирая салфеткой губы у своей Сони, – простоквашу, которая делается из коровы.
– Да, простоквашу, – подтвердил Сперанский.
Взяв со стола другое письмо и взглянув на подпись, он с недоумением сказал:
– Дуров… какой это Дуров?.. Писано из Сарапула… ничего не понимаю!
«Ваше высокопревосходительство, милостивейший государь мой! – читал он вслух. – Осмеливаюсь прибегнуть к вам не как к сановнику, у престола правления монаршею милостию поставленному, а как к человеку и отцу. В бытность мою, два года назад, в Санкт-Петербурге по делам службы, я, будучи милостиво принят и обласкан вашим высокопревосходительством, имел счастье получить прощальную аудиенцию для выслушания словесных приказаний ваших и, быв на тот раз допущен в кабинет вашего высокопревосходительства, я видел у вас на коленях прелестного ребенка…»
– Постой, папа! Это обо мне! – перебила его Лиза, по-видимому, не слушавшая чтения и укладывавшая в постельку свою любимую куклу, «Графиню Тантанскую». – Обо мне?
– Нет, это, верно, об чужой девочке, – улыбаясь, сказал Сперанский.
– Нет! Нет, папочка! Обо мне…
– Ну, хорошо… Посмотрим, что дальше… Вот чудак! Когда же это я принимал его с Лизой на руках?..
– Вероятно, ваше превосходительство были нездоровы и не выходили из кабинета, – пояснил Магницкий.
– А может быть… Ну, что там еще? Зачем ему понадобился «прелестный ребенок»?
«Это была, как я узнал, ваша дочь, и я видел, с какой нежною родительскою любовью вы на нее глядели…»
– Еще бы! – под нос себе заметила Лиза, по-видимому, вся поглощенная укладываньем в постель «Графини Тантанской».
«Ваше высокопревосходительство! У меня тоже была девочка, и вы поймете, как тяжело мне было ее лишиться. Я бы покорился воле Божьей, если б моя дочь умерла: но меня постигло другое несчастие. Едва лишь моей дочери минуло пятнадцать лет, как она, не сказав никому ни слова, ночью оставила родительский дом, взяв из конюшни лошадь, которую я же подарил ей для катанья, и в казацком одеянии пустилась в неведомый путь…»
– Ах, папочка! Вот храбрая какая! – встрепенулась Лиза и даже позабыла о своей «графине».
– А что, разве и ты хочешь бежать от меня? – улыбнулся Сперанский.
– Нет, папа, – я боюсь мышей…
– Вот тебе на! При чем же тут мыши?
– Да мы вчера с Лизой смотрели, как Кавунец давал своей лошади овса из ведра, – и оттуда выскочила мышь – мы с Лизой и испугались, – пояснила Соня.
– А! Понимаю… глубокое, хотя отдаленное сопоставление…
«Это
