маленькие кроссовки, шнурочки алые, но никак не могу до них дотянуться. Кажется, вот возьму в руку, и всё будет хорошо. Но не получается. Так и просыпаюсь. В душе горечь.
У меня тогда был российский паспорт – многие не меняли. Некоторые старики даже жили с советскими. В Бразилии нефтяником работал отец подруги. Она давно звала меня с собой. После выздоровления я уже не сомневалась.
– И, что же ты, никогда не вернёшься домой?
– Не могу, понимаешь? Евочку я у них забрала, сгубила… Как сейчас помню их удивлённые лица… – на глазах Дианы выступили слезы. – Не могу без неё вернуться. Брат Авдан – значит семеро, понимаешь? Семеро. Колыбель…
Она посмотрела туманно, словно из глубины своих далёких воспоминаний. Но неожиданно взгляд просветлел – она узнала Михаила. Вздрогнула. В глазах промелькнул влажный луч нежности, надежды и страдания, наполненный чем-то жгучим, щемящим, проникновенным. Она заключила в ладони лицо Михаила. Едва улыбнулась.
И в мгновение он понял, что любит её больше всего на свете. Потому, что кроме их двоих, нет сейчас никого в этом мире несчастней. Стиснутых горем невозвращения, удавленных единой тоской по родине, колыбели… И это было больше, чем любовь, потому что для них она была синонимом жизни, становилась спасением…
Он накрыл её тело своим и, внезапно ощутив всю глубину проникших в душу чувств, беззастенчиво зарыдал, безмолвно всхлипывая и вздрагивая, как большой ребенок, совершивший нечто ужасное. Осознавший тяжесть проступка и вымаливающий прощение у какого-то своего, только ему известного божества, неведомого никому.
Она гладила его по голове, целовала в лоб:
– Милый, милый, ну что ты! Не надо. Нам хорошо вдвоём… Ведь хорошо? Да?..
А потом они просто лежали рядом, и каждый думал о своём, но очень похожем.
Диана очнулась первой:
– Мне завтра на работу… Слушай, а поехали со мной! Ты чем занимаешься здесь?
– Так… ничем, – Михаил подумал, что вряд ли эта бедная девочка сможет ему навредить. – Вот… хочу найти что-нибудь…
Диана неожиданно соскочила. Подобрала с полу свой халат, завернулась в него и уселась верхом на Михаила. Громко шмыгнула, утерла полой нос, смахнула ладонями слёзы. Нагнулась. Стала целовать его лицо. Но совсем не грубо, как ночью, а чувственно с нежностью, призывно. Говорила, захлёбываясь словами:
– Миленький, миленький мой, поехали со мной! Только не отказывайся. Ради Бога не отказывайся! Я работаю на пароходе в Манаусе. Поговорю с капитаном. Он добрый немец. Возьмёт тебя. Так надоели эти иностранцы. Особенно чёрные. Я их уже ненавижу. Ненавижу. Все воняют этим… африканским мускусом. Поехали, ну пожалуйста, милый мой великан…
– Что я там буду делать, на вашем пароходе? – сомневался Михаил. Представил свое огромное тело в маленькой каюте, в узких коридорах надстроек, на шаткой палубе и качающемся трапе. Снова нахлынуло
