нет! – И заплакала. Разговор приобретал трагический характер, надо было что-то сделать. Бабушка позвонила маме, но застала дома меня, и, услышав о потере Ваксы, я понял, что все кончено, и почувствовал такое отчаянье, какое не посещало меня, может быть, со времен потери отца.
Эта игрушка была единственной ценностью, единственной связью между мной и дочерью. И как она такое сделала с нами?
Я понимал, что все содержание нашей жизни с той новогодней ночи в Германии заключено в этой самой Ваксе, и даже сказки, которые я каждый вечер рассказывал им обеим перед сном, были про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла и вдруг оказывалась… Не знаю – с кем, не помню – где.
Сказки коротенькие, как отговорки, возникали мгновенно и тут же исчезали.
Потом я должен был на мотив колыбельной пропеть то, что только что рассказывал. Я спешил, рифмы не укладывались в размер колыбельной и становились разрядкой после, как ей казалось, волнующей и увлекательной сказки.
«…но это еще не все. Она поняла, что стоит на крокодиле, только когда зажглись внезапно два его огромных глаза, и он все пытался так извернуться, чтобы ослепить ими Ваксу и свалить в воду, но собачка продолжала держаться стойко, зажмурившись, не переставая думать о Маше, нужно было только дождаться утра. Утром, она это твердо знала, крокодильи глаза погаснут и взойдет солнце…»
После сказки и пения Маша просила глоток воды, я приносил, и она тут же засыпала, чтобы пережить во сне все услышанное про Ваксу. Это стало моей работой.
Попробуйте заставить человека, затерянного в собственных мыслях, рассказывать в течение двух лет сказки про одну и ту же героиню, да еще когда на тебя из темноты смотрят две пары внимательных глаз и следят, чтобы не соврал, не наскучил, и свободной от Ваксы рукой моя дочь как бы повторяет каждое движение моей новой истории про Ваксу, которая тут же лежит, прижавшись к ее щеке, и придирчиво слушает, будто и в самом деле все это пережила и прекрасно знает!
Где она только не была в моих сказках – и на небесах, и в Африке, и под водой, но чаще всего в лесу, на поляне неподалеку от нашей дачи.
Поляна становилась нашими подмостками, сценой Ваксиной жизни. Здесь она встречалась с бурундучками, крокодилами, греческими богами, божьими коровками, и всегда в конце кто-то, если добрый, выручал ее и приносил Маше или сама Маша приходила на помощь.
Если подобный оптимистический финал удавался, дочка приподнималась с подушки, обнимала меня за голову и крепко-крепко целовала.
Награда, не всегда заслуженная, но чаще всего приятная, заставляла меня каждый вечер ждать, когда раздастся голос из детской: «Папа, а про Ваксу?»
И я шел, вернее, бежал за наградой. Так что мы втроем – Маша, я и Вакса – создали целый ночной фольклор, никем не записанный, утопленный даже в моей памяти, но имевший надежду всплыть когда-нибудь в памяти моей дочери. Вот было бы хорошо…
А теперь? Что нам делать теперь, когда Ваксы не стало, будто и не было никогда? Что нам делать теперь
