в Германии, у нас революции не будет». За десять дней до германской революции они писали эти строки. Наши русские меньшевики их цитировали, писали об этом, ссылаясь на их мнение, на их суждение. Товарищи, и здесь, как и в вопросе об Учредительном Собрании, история работала на славу и поспешила опровергнуть шарлатанские заверения меньшевиков. Германская революция разразилась.
В Брест-Литовске мы были раздавлены, там против нас сидели барон Кюльман, граф Чернин, – представители Гогенцоллернов и Габсбургов, и, товарищи, нужно было бы, чтобы вы все поглядели на них так близко, как я на них глядел… Впрочем, не пожелаю вам хоть на полчаса пережить то, что нам приходилось переживать перед лицом этих дипломированных, патентованных, сиятельных дипломатических тупиц Гогенцоллерна и Габсбурга.
А они, товарищи, смотрели на нас так, как какая-нибудь барыня глядит на заморское растение.
«Вот, мол, что довелось увидать на своем веку… Советская власть. Ну что же, надо поспешить на нее посмотреть, ибо предсказано точно, что погибнуть ей на той неделе в четверг».
И барон Кюльман и граф Чернин – люди, конечно, высокой полировки; в официальных разговорах они только намекали, а в частных прямо говорили, что "подписывать мир будете вы, а выполнять его будут другие, – те, кто придет вам «на смену», т.-е. те, кто почище, т.-е. буржуазные солидные правители, а, может быть, и монархия, те же Романовы. Они были совершенно убеждены в этом. И когда этот наглый граф Мирбах, не тем будь помянут покойник, приходил ко мне в военный комиссариат, разумеется, без всякого приглашения, – это происходило в мае месяце прошлого года, когда чехо-словаки восстали на востоке, а немцы наступали на юге, вся Украина была в их руках, Скоропадский уже сидел в седле и думал, что сидит твердо, – в это проклятое время граф Мирбах спрашивал меня с высоты своего величия: «что же, когда будете прощаться с Россией?…»
По долгу вежливости я пытался уклониться и ответил в том смысле, что знаете, мол, граф, в наше переменчивое и тревожное время устойчивых правительств вообще нет. На что он мне со всей наглостью прусского юнкера повторил: «Нет, я говорю о вашем правительстве». Тут, позабыв всякий долг вежливости, я бросил: «поверьте, граф, что наше правительство покрепче кое-каких наследственных правительств».
И нужно было бы, товарищи, вам видеть физиономию графа Мирбаха. Это было как раз в тот день, когда в голодной Москве контрреволюция во время крестного хода хотела вызвать столкновения на улицах: по Москве вдоль Кремля шли крестные ходы, а граф Мирбах, глядя в окно – разговор происходил в третьем этаже – повторял: «все, все кругом шатается».
И вот, когда я сказал, что наше правительство покрепче кое-каких наследственных, он взглянул на меня, как на сумасшедшего человека, забывшего все законы, божеские и человеческие.
Много ли времени прошло с того дня – ведь года не прошло, но что такое год в истории народов? – а где теперь граф Мирбах? Он, правда,
