будто неторопливо, а глазами спешил сильно. На столе – два стакана, грязные, внутри с окурками. Фима обернулся к верстаку, на котором Яшковец проделывал свои малевания, и схватил оттуда стакан – с красной краской на дне. Туда и плеснул не глядя. Получилась настоящая кровь. Не глядя и выпил. Потекло по подбородку, на рубашку. А Фима наливает второй раз. И опять кровь. Мне стало страшно, даже жалко.
– Дай стакан тебе помою. По старой памяти.
Только тут Фима увидел, откуда пьет и какого цвета.
Упал на лежанку и застонал.
Я во время эвакуации слышала в госпитале, как стонали раненые без рук, без ног, без языка. От всего человека остается только стон. Ой!
Я пересела к нему, обняла за плечи и заплакала. Он стонет, я плачу. Он стонет, я плачу.
Фима говорит:
– Ты думала, я умру. А я жить хочу. Сам себя терпеть не могу. А жить хочу. Зачем явилась?
А я плачу, не могу остановиться.
– Я твоим слезам не верю. Говори насухую. – Фима крепко схватил меня за плечо.
А я плачу и рыдаю насквозь.
Он встал, в тот же кровавый стакан плеснул водки и протягивает мне:
– На, выпей, успокоишься.
Я хотела оттолкнуть, но побоялась разозлить Фиму и выпила.
Утерла губы и сказала:
– Насчет Миши. Во-первых. Насчет твоей дальнейшей жизни. Во-вторых. Или считай как знаешь.
Я опасалась одного – что завалится Яшковец и помешает. Кратко описала ситуацию. И предложила шанс: отъехать Фиме в Остер, на свежий воздух и влияние Гили. Там он выправится, придет в себя. Год, два, сколько надо. Влияние творит чудеса, как педагогу мне это известно. А там новым человеком – в новую жизнь.
И тут таки встрял Яшковец, забежал с работы на обед. Выпить он забежал, ясно, на рабочем месте, видно, закончилось. Увидел бутылку – больше половины. Обрадовался.
– О, поджигательница собственною персоною! Здоровэньки булы! За шо агитируешь?
– За жизнь я Фиму агитирую. А ты его спаиваешь, Леня.
– Ага, я спаюю. Правильно. Хорошую горилку принэсла. Можно попробовать? Чи только для сэбэ?
Фима молчит.
Я говорю:
– У нас с Фимой решительный разговор. Пей скорее, дай нам дойти до конца.
Яшковец сложил руки на груди и картинно уселся на табурет. Причем табурет аккуратненько отодвинул от стола.
– Мине на твое угощение наплювать. А на Фимку не наплювать. Никуды я не пийду. Тут все мое. Тут я Фимку спас, когда ты выгнала з родной хаты. Не мовчи, Фима. Скажи в лицо, шо думаешь.
Фима молчит.
– Скажи то, шо ты мне говорив, когда мы ее проклятую горилку пылы. Она ж за бутылку подбивала, шоб я тэбэ уговорыв проты родного сына. Ты скажи – я за бутылку продався? Я за ящик не продамся той стерве. Тем более шо она денег на двадцать пол-литров пожалеет.
Фима молчит.
Тогда Яшковец схватил из-под стола бутылку, уже открытую, и хряснул об пол. Она не разбилась,
