длинная мордочка мешала ей, слишком длинные волосы щекотали нос. «Только бы не чихнуть, – подумала она, – ведь тогда я потеряю равновесие… Не надо смотреть по сторонам и думать ни о чем не надо». Одна тапочка согнулась пополам, пояс расстегнулся… «Никому-то я не нужна… Вот-вот, в одну из этих ужасных секунд я…»
А дождь все капал и капал. Филифьонка открыла глаза, чуть повернула голову на крутой скат крыши, за которым начиналась пустота. Ее лапы снова задрожали, и мир вокруг нее завертелся, голова закружилась. Она на миг оторвалась от стены; карниз, в который она упиралась, показался ей узеньким и тоненьким, как лезвие ножа, и в эту бесконечную секунду перед ней прошла вся ее филифьонкская жизнь. Она медленно отклонилась подальше от неумолимого и зловещего угла падения и так и застыла на целую вечность, потом опять приникла к стене.
Все в ней слилось в одно стремление: стать совсем плоской и двигаться вперед. Вот наконец окно. Ветер плотно захлопнул его. Оконная рама совсем гладкая, ухватиться не за что, не за что потянуть. Ни единого маленького гвоздика. Филифьонка попробовала зацепить раму шпилькой, но шпилька согнулась. Она видела сквозь стекло таз с мыльной водой и тряпку – приметы спокойной повседневности, недосягаемый мир.
Тряпка! Она застряла между рамой и подоконником… Сердце Филифьонки сильно застучало – она видела уголок тряпочки, захлопнутый рамой и высунувшийся наружу; она ухватила его кончиком лапки и потянула медленно, осторожно… «О, пусть она выдержит, пусть она окажется новой и крепкой, а не старой и ветхой… Никогда больше не стану беречь, буду транжиркой… и убирать перестану, я слишком часто навожу порядок, я ужасная чистоплюйка… Я стану совсем другой, вовсе не филифьонкой», – думала Филифьонка в безнадежной мольбе, потому что филифьонка может быть только филифьонкой, и никем другим.
И тряпка выдержала. Окно приоткрылось, ветер широко распахнул его, и Филифьонка, сделав рывок вперед, почувствовала, что она в безопасности. Теперь она лежала на полу, а в животе у нее что-то крутилось и вертелось – ей было ужасно плохо.
Ветер раскачивал абажур, кисточки качались на одинаковом расстоянии друг от друга, и на конце каждой висела бусинка. Она внимательно и удивленно разглядывала их, будто видела впервые. Она никогда раньше не замечала, что шелк абажура красный, этот ужасно красивый красный цвет напоминал солнечный закат. И крюк на потолке показался ей каким-то совсем другим.
Филифьонка стала приходить в себя. Она призадумалась: почему это с крючков все свешивается вниз, а не куда-нибудь в сторону и от чего это зависит? Вся комната изменилась, все в ней стало каким-то новым. Филифьонка подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Нос с одной стороны был весь исцарапан, а волосы – мокрые и прямые, как проволока. И глаза были какие-то другие. «Подумать только, что у всех есть глаза. И как только они устроены, что могут все видеть?» Ее начало знобить – верно, от дождя и оттого, что за эту секунду страха
