была не малого, неуклюжая и огромная, но сильная. А вот рука у нее легкая: что ни воткнет в землю, все растет и дает плоды. И помощи бабушка Анна ни у кого не просила. Что сажать, что полоть – все сама. В воспитательных целях Никулишна попыталась приобщить к этому делу Варвару, но где вы видели ребенка, который с удовольствием пропалывает сорняки?! Вот это самое Варька и сказала Никулишне:
– Ба-Анна! Ты сбрендила?! Сорняки полоть! Да я же еще ре-бе-нок! Я гулять пошла!
– Иди, гулена, – ворчала Никулишна.
Она проводила Варьку до соседнего дома, впихнула ее в калитку, и пробасила вслед:
– Хозяева! Принимайте гостью.
Бабки-молодухи выпорхнули на крыльцо и защебетали на два голоса:
– Варенька, здравствуй! Здравствуйте, Анна Никулишна! Чайку попьете?
– Благодарствуйте! Дела у меня. Пойду. Вы, это, как приведете Варьку домой, кричите меня, чтоб она не ушмыгала куда. Пошла я!
Никулишна закрыла за собой калитку, на всякий случай погрозила Варьке пальцем, мол, помни, как себя вести. Девочка по привычке показала ей язык, отвернулась и поскакала на одной ножке к крыльцу, где ее ждал приятель Митя с бабками-молодухами.
А Никулишна сполоснула руки, скинула у входа в дом резиновые калоши, которые надевала для работы на огороде, и позвала котенка:
– Котенька, пошли чай пить!
Котенок все понял, задрал хвост трубой, и побежал за Никулишной. Он уже хорошо знал, что такое «Котенька, пошли чай пить!» Это значит, что бабка раскочегарит самовар – старый, настоящий, с черной трубой, который топят сосновыми смолистыми шишками, – и пока заваривается чай, она достанет из большого белого ящика жирное молоко, щедро плеснет в миску, и погладит котенка. Он будет, зажмурившись, лакать, а она пожалуется ему на то, что Варька совсем от рук отбилась, а родители ей все потакают и потакают. А еще какие-то сороконожки объявились в парнике, которые «жруть и жруть листья огурцов, уже все в дырку, и ломай тут голову, чем попрыскать против них».
Они удивительно находили общий язык, разговаривали молча, и слышали друг друга. Котенок забирался по длинной бабкиной юбке ей на колени, она подставляла ему большие твердые ладони, и он устраивался в них, и заводил свою песню – храндучал. Бабкино слово. А как иначе скажешь, если и в самом деле – храндучит?!
Лето они прожили в любви и согласии. Котенок из малыша превратился в подростка – длинноногого и угловатого. Нос у него стал еще больше, и черные изящные кисточки на ушах сильнее обозначились. Он шнырял с утра до вечера по участку, часами сидел в подвале, как в дозоре, и караулил крыс. Они, кстати, почуяв кота, куда-то ушли, исчезли, испарились. Это первой заметила Вероника. Она стала с уважением посматривать на кота. Вот только он, прожив целое лето в их доме, так и не обзавелся именем. Никулишна звала его ласково «котенькой», а остальные никак не звали. В лучшем случае – «кыс-кыс».
А лето,
