внезапной младенческой смерти, хотя я уже никакой не младенец. Можно включить радионяню наоборот и слушать, что они говорят, а самому сидеть в детской и есть хлопья с сушеной малиной, а родители на кухне, у них секретный разговор. Может, вы не знаете, что такое сушеная малина: ее специально высушивают холодным способом, это процесс такой.
– Мы должны сказать Луи правду, – заявляет Папа́. – Прости, Натали. Но я много думал об этом в последнее время.
– И травмировать его на всю оставшуюся жизнь? – говорит Маман.
– Не преувеличивай. Пусть лучше он услышит правду от нас. Луи знает, что у нас что-то не складывается. У него бешеная интуиция. Ты же видишь, как он чувствует перепады твоего настроения. Он поймет. Он знает, как сильно я его люблю. С этим не будет проблем.
Я опускаю ложку и перестаю жевать. Мухаммед гремит колесом, и я втыкаю в колесо карандаш, чтобы оно не гремело. Мне нужно услышать – а может, не нужно.
– Он начнет задавать вопросы, – говорит Маман. – Ты же его знаешь. Один вопрос, за ним другой, а потом все больше и больше вопросов. А потом он задает вопрос, на который нет ответа.
У нее дрожит голос. Она думает: я должна защитить его, должна защитить. Наверняка сейчас она смотрится в зеркальце над раковиной. Она всегда так делает, когда думает. Это у нее думательное зеркало.
– Ну и пусть задает свои вопросы. У нас есть Перес, он поможет Луи справиться.
– Мы что, и Пересу обо всем расскажем? Про Жан-Люка и…
Ее лицо в думательном зеркале. Испуганное.
– Конечно, нет. Все не будем рассказывать.
Папа́ наверняка сидит сейчас за столом и чистит свой швейцарский армейский нож – ему Мами́ подарила на прошлое Рождество. Папа́ говорит, это игрушка для больших мальчиков. Восемнадцать лезвий, и половина из них неизвестно для чего. Маман стоит к нему спиной, но он видит ее лицо в думательном зеркале.
– И что же мы ему расскажем? Как он пришел в этот мир? Как мы с тобой познакомились? Господи, Пьер, ты же не хочешь доконать ребенка. Ты что, не видишь – у него и так достаточно проблем. Ты знаешь, как его зовут в школе? Чекалдыкнутым.
– Поэтому я и предложил показать его психотерапевту!
– Замечательно, но кто, по-твоему, его туда водит? Я потом чуть не свихиваюсь от его разговоров!
Наверное, после этого ей уже не хочется смотреть в думательное зеркало, потому что она снова плачет. Мама плачет минимум раз в день, а иногда два раза, потому что трудно быть матерью Дерганого Ребенка.
– Прости, Пьер. Но я прошу – и даже настаиваю, да, настаиваю, – чтобы мы прекратили этот разговор. Ему лучше ничего не знать. Он запутается, будет нервничать. Ему что, мало? Не дай бог начнет заниматься самоедством. Так что забудь об этом.
Мне не разрешают есть в комнате. Может, поэтому я вдруг перестал жевать и поэтому у меня перестало глотаться. И я тогда все выплюнул в Алькатрас, вытащил карандаш из Мухаммедова колеса, и
