думает, – сказал я, – множатся на улицах толпы и становятся всё более грозными… а когда раз пошло против предателей, а ночью все коровы чёрные, может достаться самым невинным.
Дрогомирский, казалось, сомневается в правде моих слов.
– Знаете, господа, что? – воскликнул он. – Уважаемый юноша немного горячо эти вещи судит и видит. Пойду я, ничего со мной не станет, рассмотрю положение и вернусь с реляцией, если вы скоро спать не пойдёте.
– А кто бы думал о сне! – крикнул Манькевич. – Хорош сон, когда под окнами такой вой, что до мозга костей пронимает. Идите, ваша милость, и возвращайтесь…
Камергер остался. Тысячи эпизодов этого дня были на площади. Все согласились на то, что всю беду наделал слуга Анквича, который в миле от Варшавы подпалил набатный столб, рассчитывая на то, что в переполохе спасёт пана. Он, Ожаровский и иные имели приготовленных коней недалеко от арсенала.
Мы сидели так почти до полуночи, когда Дрогомирский вернулся – имел испуганную мину и бледное лицо. Сел, чтобы отдышаться.
Не скоро мы допросились от него новостей.
– На самом деле, – сказал он, подумав, – грозные вещи стоят. Люд блуждает по улицам, крики, вооружённые банды ходят… и вроде бы… вроде бы… но что же тут скрывать… ночью при факелах ставят виселицы.
Манькевич побледнел.
– Где? – спросил он.
– Две или три перед ратушей Старого города, протиснуться там было небезопасно одетому по-немецки, потому что там капоты правят, – говорил Дрогомирский, – одна точно под Бернардинами, её будет видно из замка.
От этих новостей все замолчали. Посидев ещё минуту, я пошёл поглядеть, что делалось. Мне не грозила никакая опасность.
Мундир и рука на перевязи достаточно меня защищали.
Эта весенняя ночь, которую мы на деревне не раз проводили, слушая соловьев и упиваясь ароматом лесов, в городе приняла зловещий характер.
Она совсем не была похожа на памятную мне ночь битвы, колоколов и грохота пушек. Город внешне был спокоен, а не спал… из верхних окон, иногда осторожно отворяемых, высовывались тревожные головы, пытающиеся вслушаться в ропот и разглядеть темноту, из которой он выходил. Свет везде был погашен. Только из шинок вспыхивали красные зарева, на фоне которых появлялись какие-то чёрные грозные фигуры и трудные для распознания. Иногда городские часы выбивали безжалостное время. Замок стоял чёрным, но около него явно ходила удвоенная стража, двор был полон городской гвардии. За толстыми занавесками окон мигали светлые полосы… никто там, верно, не спал.
В Краковском молчащая кучка окружала место, на котором ставили виселицы, а отголосок секиры среди ночи, обрабатывающей эти кладбищенские брёвна, разлегался трагично. Несколько факелов освещало эту погребальную сцену, более страшную тем, что ей вторил иногда пронимающий смех, какой-то оскорбляющий жизнь смех. Постояв здесь, я пошёл к ратуше. Тут было гораздо шумней. Во всех окнах светилось,
