И помни: мой телефон остался прежним.
Он положил трубку, и я, признаться, облегченно вздохнул, потому что мне все труднее было понимать его слова. А может быть, это была своеобразная, как всё у него, попытка выразить свое сочувствие?..
Тут дверь задрожала от мощных ударов. Боже мой, это были Дов и Довалэ!
– Ну, солдат! – набросились они на меня, хорошо отбивая бока. – Так ты в порядке! Мы ведь сразу примчались к тебе в Тель Ашомер, но ты никого не узнавал, сукин сын. Решили, что тебе хана, а ты вон какой, только похудел сильно.
– Я ничего. А у вас что? Много работы?
– Да все рутина. Хотя иногда бывает кое-что интересное. Давай расскажем ему о Гвинее, а Довалэ?
– Гвиане! – поправил тот. – Ты умрешь со смеху, – они уже похохатывали, – я в жизни никогда так не смеялся. Думал, меня хватит удар.
– Да в чем было дело? – нетерпеливо спрашивал я.
– Понимаешь, месяца три назад приезжает в страну президент Гвинеи.
– Гвианы, – перебил Довалэ.
– Ну, бросьте вы, дальше!
Тут Довалэ глянул на часы:
– Господи, да нам пора обратно!
– А как же Гвинея?
– Гвиана! В другой раз.
– Друзья, это не честно! Словно соблазнить девушку и убежать.
– Что ж, старина, главное работа. Хотя знаешь что? Едем с нами, по дороге и узнаешь. Да и ребят увидишь!
Я растерялся:
– Ну, так сразу!
– Ты хочешь услышать эту историю или нет? Одевайся!
– А моя рана? Не хочется людей пугать.
– У тебя есть шляпа. Где она?
Они быстро напялили на меня свитер, шляпу, и вот мы уже в машине.
– Ты будешь вести? – спросил Довалэ приятеля и повернулся ко мне. – Значит так. Приезжает к нам президент Гвианы.
– Гвинеи!
– Ладно. Вся наша верхушка присутствует в аэропорту. Как водится, красный ковер, цветы, оркестр. Подкатывают лестницу, и выходит такой плюгавый заморыш с лентой через плечо. Играют гимн Гвинеи. Доволен? – спрашивает он Дова. – Наши обнимают его, подводят к трибуне, тот берет микрофон и начинает говорить… Марк, держись за кресло, ты сейчас упадешь – на идиш!
– Не может быть! – ахнул я. – Почему?
– Это, наверное, единственный чужой язык, который он знал. Ну, все наши бонзы стоят пунцовые, потому что никто ничего не понимает, кроме, может быть, Переса. А у нас в аппаратной все чуть не плачут от смеха. Наконец, директор, который тоже был с нами, кричит:
– Снимайте это к черту!
Режиссер переходит с аэродрома на студию, где сидит диктор с выпученными глазами, который вдруг говорит:
– Эйпцехун а майнсэ!
Мы в машине все тряслись от хохота, и Дов чуть не задавил охранника в воротах студии.
В коридоре было тихо, прохладно. Все, как положено
