на лесть и угодничество, не умеющий и не желающий прислушиваться к чужому мнению и извлекать из него пользу в интересах дела.
Собчака можно сравнить с бенгальским огнем, который способен давать яркие вспышки. Но, к сожалению, у этого огня нельзя обогреться, да и пищу на нем приготовить нельзя.
Было бы любопытно сопоставить характеристику, которую один из лидеров кадетской партии, В. Д. Набоков, давал А. Ф. Керенскому, с качествами деятелей, вынесенных на гребень волны в период избирательной кампании 1988–1989 гг. и последующие годы. При этом я далек от мысли привязывать эту характеристику лишь к кому-то одному из них – по-видимому, она может быть отнесена ко многим. Любопытна и характеристика той социальной среды, которая взлелеяла Керенского и ему подобных (часто неожиданно для них самих). И здесь прослеживается много общего с днями нынешними. Вот выдержки из воспоминаний В. Д. Набокова, иногда даваемые в вольном пересказе, но точно передающие смысл соответствующих высказываний:
Трудно даже себе представить, как должна была отразиться на психике Керенского та головокружительная высота, на которую он был вознесен в первые недели и месяцы революции. В душе своей он все-таки не мог не сознавать, что все это преклонение, идолизация его – не что иное, как психоз толпы, что за ним, Керенским, нет таких заслуг и умственных или нравственных качеств, которые бы оправдывали такое истерически-восторженное отношение. Но несомненно, что с первых же дней душа его была «ушиблена» той ролью, которую история ему – случайному, маленькому человеку – навязала и в которой ему суждено было так бесславно и бесследно провалиться.
Может быть, слишком мягко сказано, что в «идолизации» Керенского проявился какой-то психоз русского общества. Ведь, в самом деле, нельзя же было не спросить себя, каков политический баланс того, в ком решили признать «героя революции», что имеется в его активе… Если он действительно был героем первых месяцев революции, то этим самым произнесен достаточно веский приговор этой революции.
Отмечая самолюбие Керенского, огромное и болезненное, а самомнение – такое же, Набоков приходит к выводу, что при таких качествах в нем, Керенском, очень прочно укоренились такие чувства к своим выдающимся политическим противникам, с которыми довольно мудрено было совместить стремление к искреннему и единодушному сотрудничеству. Bete noire в полном смысле слова был для Керенского Милюков, поскольку при всей болезненной гипертрофии своего самомнения Керенский не мог не сознавать, что между ним и Милюковым – дистанция огромного размера. В Милюкове не было никогда ни тени мелочности, тщеславия – вообще личные его чувства и отношения в ничтожнейшей степени отражались на его политическом поведении; оно ими никогда не определялось. Совсем наоборот у Керенского: он весь был соткан из личных импульсов.
С упомянутым сейчас болезненным тщеславием в Керенском соединялось еще одно неприятное свойство – актерство,
