его столицы – Армагеддон. Зимняя Война выступает здесь как ведущий процесс. «В Зимней Войне незримо участвует вся Земля. Все мы, люди. От нее не отбрыкаться. Она пожирает людей. Мы не можем ее никак прекратить», – поучает Ксению один из главарей международной мафии Красс.
Вот почему Ксения «встряхивает» не просто общество, где что-то угрожает христианству или какому-то иному мировоззрению. Гибель нависла буквально надо всем живым и неживым, двигающимся, дышащим. Поэтому эскапады блаженной выпадают из законов покушающегося поглотить самое себя мира. В силу своей алогичности, поведение Ксении неизбежно выглядит чем-то ещё более жутким, отсылающим к ветхозаветному «крепка, как смерть, любовь» (Песн 8:6) и к церковному «смертью смерть поправ». Пляска Ксении предстаёт отвратительной и трогательной одновременно победой растворения собственного «я» над тотальным уничтожением.
Внимательное прочтение книги представляет для читателя эмоциональный труд, сравнимый с просмотром фильмов Кшиштофа Кесьлёвского или Ларса фон Триера. Иногда повествование незаметно покидает жанр романа и переходит к каким-то более древним формам, наподобие гностических текстов или раннемонастырской литературы (типа «Лавсаика» Палладия Еленопольского).
Мышление Ксении сносит не только барьер между человеком и другими биологическими видами, но также между государствами и религиями, не говоря о разных возрастах и социальном положении. Границ в романе по сути не существует, при том, что никто их не отменял. Вероятно, только таким образом можно вывести юродство за рамки узко-конфессионального феномена и показать его общечеловеческое значение.
Юродивая
«Блаженъ и святъ, иже имать часть
въ Воскресенiи первымъ:
на нихъ же смерть вторая
не имать области, но будутъ
iереи Богу и Христу,
и воцарятся съ нимъ тысящу лътъ.
Прочiи же мертвецы не ожиша.»
Св. Иоаннъ Богословъ. Апокалипсисъ, XX, 5 и 6.
Стихира небесная
Говорила быстро, хрипло, задыхаясь. Горячий воздух крыльями опахивал ее щеки, столбами вставал за плечьми. Масляный фитиль лампады потухал, вспыхивал на сквозняке. Грязными худыми пальцами ощупывала собственное лицо, мокрое от слез, отбрасывала волосы со лба.
– Я его видела… Видела, да. Боюсь о нем рассказывать. Ведь он слышит речь мою, может, слово плохое скажу – разгневается, огонь нашлет. Народ был при нем, да. Сколько – не помню. Немного. Все больше мужики. Мальчик был один, с румяными щеками, нежный такой. Я запомнила. Он все его рукой за плечи обнимал, гладил по щеке, шептал ему на ухо. Может быть, хвалил. Или тайны передавал. Как меня допустили, не помню. Однажды разрешили ноги ему вымыть. Я раздобыла медный таз, тряпку, синего
