style="font-size:15px;"> Бабка Марфа выругалась вполголоса, сдернула с крючка у двери телогрейку, проорала Соловьихе прямо в ухо:
– Одевайся, глухня! Горенки без свету второй день!
– Ты что орешь-то?! – напирая на «о» прошамкала Соловьиха. – Я и сама вижу, чего-то у них тёмно! А чего бы без свету-то, думаю…
– Думает она! Чем ты там думаешь-то?! – бабка Марфа нашла на вешалке драный платок Соловьихи. – Ты шевелись, давай!
– Дак, я чего и делаю-то? Шевелюсь! – Соловьиха с трудом застегивала фуфайку – пальцы не слушались. – Шевелиться-то уж не могу! Помереть бы, так только б не зимой!
Соловьиха пустилась в пространные рассуждения о бренности бытия, об одиночестве и о том, что вся эта «окаянная жисть» бабке надоела до чертиков, а тут еще зима, а в зиму помирать – самой даже «неудобно перед людями». Это ж сколько хлопот-то, если зимой! Это и могилу рыть – беда, и домовину привезти из соседней деревни – тоже не так-то просто!
Она рассуждала вслух, а бабка Марфа костерила ее почем зря:
– Я ей про дело, а она опять про свое умирание! – и проорала ей громко в самое ухо. – Надоели мне твои разговоры про смерть! Ты ее дождись сначала! Уж сколько годов ждешь, а она заблудшая где-то!
– Дак, я што, виновная что ль в этом? – всхлипнула Соловьиха, вываливаясь в холодные сени. – О чем мне другом-то говорить, если жду-не дождуся старую с косой…
Потом они с трудом продирались через снежный занос, которым перемело дорогу: трактор по деревне проезжал в лучшем случае раз в неделю, а если Федька-тракторист ударялся в пьянку, то и реже. Вот тут как раз был тот самый случай.
– Федька – обормот, опять водку пьянствует, сволочуга пьяновая! – ругалась бабка Марфа.
– Ась?! – переспрашивала Соловьиха.
– Хренась! – снова огрызнулась бабка Марфа. – Глухариха! Говорить с тобой, так только нервы трепать.
Помолчала, и громко, против ветра крикнула:
– Уши давно мыла?!
– Давно! Мы с тобой как на Новый год истопили баню, с тех пор и не мылась, – обстоятельно ответила Соловьиха. И тут они пришли.
Калитка у соседей Горенок не открывалась, замело ее. Пока бабки тянули ее со всех сил, пытаясь продрать штакетины через свежий снег, промокли, как две мыши. Бабка Марфа материлась в голос, а Соловьиха поминутно задавала свой любимый вопрос:
– Ась?!
Наконец, калитка поддалась, прочертила по снегу полосы, как большая гребенка, и бабки протиснулись в образовавшуюся щель.
Стаську и Верного забрала к себе бабка Марфа. Мальчика одели в то, что удалось найти. Входную дверь подперли метлой – голиком на палке, и отправились в обратный путь.
– И что, обещались вечером приехать и не приехали? А, может, в больницу их определили? Не? Не знаешь? Экой ты, Стасюшко, немко! Слова не вытянешь!
В дом
