влюблен в вашу пьесу, Николай Николаевич! Честное слово, просто влюблен, да и только. Это – поэма. Симфония, богатейший материал для постановки. Вы не думаете? О, не скромничайте! Мы из вашей пьесы конфетку сделаем. У вас там сколько картин? Четырнадцать, кажется? Так будет – семь! Но вы не беспокойтесь. Пятая картина у нас пойдет первой, вторую, третью, четвертую картины мы выбрасываем, десятую соединяем с четырнадцатою…
– Позвольте, но у меня так задумано, что в первой картине…
– Это ничего, что задумано. Это даже очень хорошо, что задумано. Но, знаете ли, законы сцены…
Автор с ужасом видит, как режиссерский карандаш со свистом гуляет по тексту, вырывая лучшие (по мнению автора) сцены. Он пытается протестовать, но напрасно. Режиссер с жаром говорит ему о законах театра, о принципах сценического времени. Совершенно ясно, что если спектакль начинается в половине восьмого, то кончиться он обязан никак не позже половины двенадцатого, то есть должен продолжаться вместе с антрактом четыре часа. Что же делать, если пьесу неопытный автор написал на два часа длиннее положенной нормы? Не может спектакль продолжаться до половины второго! Публика будет бояться опоздать на трамвай и обязательно убежит, не дожидаясь конца.
Автор сражен режиссерскими доводами.
– Скажите, – робко замечает он, – вот вы давеча говорили насчет черного бархата… Что это такое?
– Черный бархат-то?
Режиссер загорается внутренним огнем и, раскаленный, начинает сиять, как звезда.
– Черный бархат – это замечательный декоративный прием. По всему, знаете, рундгоризонту протягивают черный бархат. От этого сцена делается беспредельно глубокой. И я как раз имею в виду во второй картине опустить с колосников лампочки, взять их на реостаты, и вы сами понимаете, можно достигнуть совершенно изумительного эффекта ночного города.
– Да, но у меня во второй картине нет города.
– Это ничего. Он будет. Мы его создадим! Можете быть на этот счет совершенно спокойны. Я прямо-таки влюблен в вашу пьесу… Так что с этой стороны все в порядке…
После этого режиссер на три дня уезжает на дачу писать постановочный план.
Мука номер второй: распределение ролей. Режиссер звонит по телефону:
– Ну, дорогой Николай Николаевич, поздравляю вас: вчера мы распределили роли. Значит, таким образом: Ахтырцева будет играть заслуженный артист Ермаков, его жену – заслуженная артистка Тетина, затем им…
– Позвольте. Извините, я вас перебью. Но ведь Ермаков маленький, толстенький добряк, а у меня Ахтырцев сухой, высокий, надменный старик с романтической окраской, этакий Дон-Кихот, который…
– Простите, Николай Николаевич, я влюблен в вашу пьесу вообще и в образ Ахтырцева в частности. Так что с этой стороны все как будто в порядке. Так-с. А что касается того, что Ахтырцев Дон-Кихот, то я думаю – он, скорее, Санчо Панса. Вы меня понимаете? И, между нами говоря, Ермаков замечательный
