играйте похоронный марш, даю десятку, – закричал матрос, покрывая шум. – Прошу всех встать. Вечная память тебе, Коля!
Кое-кто встал, кое-кто не услышал. Музыканты оборвали «Графа Люксембурга», пошептались и стали играть траурный марш Шопена. Матрос положил руку в карман. Студент был недвижим.
– Письма, газеты, шкуры, – кричал матрос, – почитай-ка, почитай-ка свои стихи. Молчи, негодяй! – И не успел студент повернуть голову от стенки, как матрос закричал во весь голос: – Товарищи, смотрите все, это поручик Гесс, контрразведчик, бейте его!
Студент закрыл глаза и в ту же секунду почувствовал, что с ним происходит что-то ужасное, непоправимое и все летит к черту.
Вторая пуля попала в стенку, и белая штукатурка посыпалась на черное пальто, лежащее на полу.
Сейчас же раздался женский крик, и на пол полетела посуда. А матрос, расталкивая локтями людей, бросился к лестнице и, быстро выдвигая по очереди то правое, то левое плечо, как по трапу, выбежал по ней на улицу в темноту, туда, где над домами стоял спустившийся месяц, краем своим касаясь черной трубы.
1920
Восемьдесят пять
Пшевецкий снял ферзя и, трижды подняв и опустив скупые желтые глаза от доски к лицу противника, неторопливо понес фигуру к правому углу. Синеватый шелковый дымок папиросы быстро закрутился над повисшей рукой и растаял, слизанный ветерком, листавшим на подоконнике книжку.
В раскрытом окне кабинета колебался кисельный запах лип, дружно и сильно цветущих в этот ранний час по всем бульварам Москвы. Индусские чалмы Василия Блаженного, дикие и полосатые, тонко высмугленные зарей, хорошо стояли на розовом небе. Голоса петухов плавились в наплывавшем благовесте.
Партнер Пшевецкого, Бобров, курил, подперев небольшим прочным кулаком ореховую с подкожной зеленью щеку. Он посмотрел мимо царской бороденки Пшевецкого на прекрасные фрески итальянской стены, где висел карабин и отсвечивала сусальная надпись, намалеванная грубой кистью: «Смерть контрреволюции». Красные и тонкие (в линейку) губы были сжаты. Пальцами левой руки он постукивал по краю роскошного письменного стола. Пшевецкий еще раз мелькнул глазами по прекрасному лицу Боброва и стал медленно приближать фигуру к доске, расчетливо затягивая движения и проверяя ход. Наконец, решившись, он осторожно опустил ферзя на доску, как печатку, и притиснул к месту.
– Так-с, – сказал он, любуясь ходом. – Теперь ты!
Бобров небрежно взглянул на игру и сейчас же, не меняя позы, пошел пешкой, потом сдвинул брови над прямым носом, тряхнул головой и смешал фигуры.
– Сдаюсь. Ты меня замучил!
– Так-то, брат; я это предвидел, когда ты еще сдавал коня. Нельзя же так рискованно играть, милый.
– Риск – благородное дело. Моя специальность…
– Да. Ты у нас удалец. Только не в шахматах, – проворчал довольно Пшевецкий, –
